Любимые дети
Шрифт:
«А-а, — усмехается он, — рад слышать твой голос».
«Мне телефон поставили», — сообщаю вяло.
«Завел полезные связи?»
Умолкаю на мгновение.
«Да, — отвечаю, — завел».
«Поздравляю».
«И я тебя тоже».
«С чем?»
«С тем, что ты жив, здоров, можешь передвигаться без посторонней помощи».
«Спасибо».
«Пожалуйста».
«Слушай, — спрашивает он, — а тебя не интересует, что было на техсовете?»
Всплывают в памяти, словно эпизод из чужой, рассказанной жизни, реагенты A и B катализатор K, давление P:
ПРОИЗВОДСТВЕННЫЙ КОНФЛИКТ.
«Ох, — вздыхаю, — я и забыл о нем».
«О
«О Зарине», — отвечаю.
«О какой еще Зарине?»
«Я же рассказывал тебе о ней».
Ничего я ему не рассказывал, просто мне захотелось вдруг произнести ее имя.
«Не морочь мне голову!»
«Да, прости, перепутал — это я Алану рассказывал».
«Самому себе, что ли?»
«Самому себе, — соглашаюсь покорно. — Так что же там было, на техсовете? A и B сидели на трубе?»
«Может, в другой раз поговорим?» — обижается он.
«Все, — говорю, — пошутили, и хватит. Рассказывай».
«Ну, так вот, — начинает он, — цирк это был, а не техсовет. Я речь написал, эскизы начертил, вооружился до зубов, можно сказать, насмерть биться приготовился, по слово вдруг дали не мне, а З. В. Фантастика! Он встал и потребовал у меня эскизы. Я рыпнулся, конечно: «Простите, но вы ведь против этой конструкции! Как же вы собираетесь ее представлять?» З. В. усмехнулся кривенько так, взял эскизы и говорит: «Да, я действительно был против вначале, но, разобравшись, признал и готов сражаться за нее хоть на кинжалах». Каков, а?! И пошел, и пошел, доложил так, как мне и во сне бы не приснилось. Ну, что ты на это скажешь?»
«Ничего, — отвечаю. — Непростой он человек, З. В.».
ПРОСТЫЕ ЛЮДИ НАЧАЛЬНИКАМИ НЕ СТАНОВЯТСЯ.
«Потом выступил Васюрин. Сказал, естественно, что они у себя в институте давно изучают возможность использования взрывных свойств реагентов A и B и что в свое время он информировал об этом З. В., и благодарен ему за полное понимание вопроса и деловой подход к проблеме. Вот и пойми тут, сам по себе выступил З. В. или успел сговориться с Васюриным?»
«А что дальше?»
«Это будем решать в понедельник. В твоем присутствии, надеюсь… Да, и вот еще что! Вернувшись с техсовета в отдел, З. В. объявил, что уходит в отпуск. Профсоюзный, оплачиваемый, но совершенно неожиданный для всех. И кого ты думаешь он оставил за себя, кого наделил властью?»
В отделе четыре ведущих конструктора, и, уезжая в командировки или уходя в отпуск, З. В. назначает своим заместителем то одного, то другого, то третьего — все в строгой очередности, — но никогда — Эрнста. Поэтому я и говорю:
«Тебя».
«Точно! Ну можно ли понять его?!»
«Нельзя, — улыбаюсь, — потому что он непрост».
«Опять ты за свое, — ворчит Эрнст. — Давай кончать, у меня уже ухо вспотело».
«Давай», — соглашаюсь.
«Какой у тебя номер, кстати? — спрашивает он. — Надо записать».
«Не знаю», — говорю растерянно.
«С тобой не соскучишься!»
Вижу записку на столе.
«Подожди-ка! Ага, вот он, есть, слушаешь? 4-00-90».
«Ну, бывай», — прощается Эрнст.
«Бывай и ты», — отвечаю.
Кладу трубку, сажусь и думаю вдруг тепло и расслабленно о З. В., о том, что он ровесник моего отца, что они вместе начали тот бег во времени, который зовется жизнью, и кажется мне, что я помню их старт, вижу их, рванувшихся за победой, и понимаю, что это
ЗАИМСТВОВАННАЯ ПАМЯТЬ,
и
понимаю, что ничего этого нет, все в п р о ш л о м происходит, в прошлом.Я с полковником прощаюсь, держу его руку в своей, не хочу расставаться — никогда ведьме увидимся больше, некогда в жизни.
Я один в ночном парке стою.
Слышу — дятел где-то, дятел стучит.
Вскакиваю с постели, словно подброшенный, а шторы оконные сдвинуты, в комнате полутьма — день наступил или только светает? — и циферблат будильника поблескивает тускло, но стрелок не различить, лишь постук слышится — тик-так — свидетельство безысходной борьбы механизма с вечностью. В пижаме, как был, босиком шлепаю к двери — во сне или наяву? — открываю: у порога стоит мать. Обнимаю ее, радостный, целую, но она отстраняется вдруг и смотрит на меня пристально:
— Пил? — спрашивает.
— Нет, — удивляюсь со всей возможной искренностью, — с чего ты взяла?
— Врать-то не умеешь, глаза тебя выдают.
Обижаюсь, упорствуя:
— Ты же знаешь, что я не пью!
Беру у нее сумку и пячусь, стараясь отдалиться, но не в комнату направляюсь, где постель не убрана, а на кухню. Мать идет следом за мной.
— Знаю одно, а вижу другое, — вздыхает. — А врать ты и в детстве не умел. Стоило глянуть тебе в глаза, и все становилось понятно.
— Ничего, — обещаю, — я темные очки куплю.
— Не помогут, — улыбается она.
Снимает пальто и серый пуховый платок, и я принимаю их, эти вещи, уже много лет знакомые мне, а мать поправляет руками волосы и говорит, жалуясь:
— Лезут. Ничего почти не осталось. Все хочу постричься, но никак не соберусь.
— Нет, — прошу, — не надо!
Пытаюсь представить ее стриженой, силой воображения разрушить
ОБРАЗ МАТЕРИ,
привычный с детства, менявшийся исподволь вместе со мной самим и потому неизменный, пытаюсь разглядеть в ней черты наступающей старости, увидеть, как нечто отдельное, тонкие, седые, вьющиеся волосы ее, стянутые в жиденький узелок на затылке, различить следы той гребенки, которой причесывает время, пытаюсь, но не могу, и не мог никогда, и не смогу, наверное.
— Конечно, — улыбается она, — ты хочешь, чтобы я совсем облысела.
— Нет! — восклицаю и, сынишка тридцатилетний, лезу к ней с нежностями, как в детстве, и она отбивается, не скупясь на затрещины, и ворчит, сердясь притворно:
— Отстань! Пьяница несчастный!
Ухожу, стеная, уношу пальто и платок и слышу вздох ее:
— Господи, когда же ты повзрослеешь?
— О ком речь? — смеюсь. — Обо мне или о всевышнем?
Вешаю пальто на крюк, рядом платок пристраиваю, но в кухню уже не возвращаюсь. Иду в комнату, собираю наскоро постель, раздвигаю шторы, смотрю на будильник — четверть одиннадцатого. Я только что встал, а мать уже успела приготовить завтрак, накормить немалую свою семью — шесть человек, если считать жену Чермена и двух его сыновей, — дождаться автобуса, сесть в него, приехать в город, достучаться до меня, и вот уже спичкой чиркает, газ зажигает, седьмого кормить собирается. В сумке у нее, знаю, курица вареная, яйца, пироги, фасоль, и сейчас она подогреет, поджарит и — кушать подано! — позовет меня, и я жду, радуясь уже не только встрече с ней, но и тому, что мне не придется идти в магазин, стоять у плиты, мыть посуду и так далее, и, поняв это и чувствуя себя виноватым, спрашиваю, кричу из комнаты в кухню: