Любимые дети
Шрифт:
Значит, осень все-таки? Или это не грибы, а черемша, а значит, весна ранняя?
Собираем то ли грибы, то ли черемшу, а у Чермена и мешочек уже наготове, торбочка ситцевая, и, набрав ее почти доверху, приторачиваем к вязаночке моей, нагружаемся сразу же и пускаемся в путь.
«Если рассидимся, — объясняет Чермен, — хуже будет. Лень проснется, за ноги схватит».
Вот мы уже и дома наконец. Растапливаем печь, чистим и моем то ли черемшу, то ли грибы, а их — или ее? — оказывается совсем немного, но кое-что есть все же,
«Отцу отнесем, — говорит Чермен. — Он любит».
Отец лежит в районной больнице. Снова — в который уже раз? — открылась рана на его бедре, открылась и не заживает никак. Каждый день мать с Таймуразом на руках отправляется на попутных в райцентр. Мы с Черменом бываем у отца реже. Проходим через тесную, многолюдную палату, осторожно присаживаемся на краешек койки. Отец улыбается, но неуверенно как-то, словно виноват перед нами — черная с проседью щетина, печальные глаза.
«Ну как? — спрашивает меня. — Читаешь книжки?»
Киваю в ответ.
«Молодец», — протягивает руку, гладит по голове.
С Черменом он тоже немногословен, но говорит совсем о другом. О доме, о домашней скотине, о корме, для нее и для самих себя. О том же самом говорят люди, присевшие на краешек других коек, и люди, лежащие на них.
«Почему?» — спрашиваю.
«Такое время», — неопределенно отвечает отец.
Какое? — думаю. — А какое будет потом?
Прощаемся, выходим из палаты. Чермен, вспомнив вдруг что-то, возвращается, а я остаюсь ждать в коридоре. Двое в белых халатах проходят мимо меня. Об отце говорят. Слышу имя его и слышу красивое слово:
АМПУТАЦИЯ,
и повторяю его про себя, стараясь запомнить, забавляюсь с ним, как с игрушкой. Но кроме приятного звучания в нем должен быть еще и смысл. Что оно значит, это слово? Спрашиваю Чермена, но он только плечами пожимает. Спрашиваю мать — она глаза в сторону отводит:
«Ты что-то перепутал, наверное. Или не расслышал».
Не знают этого слова и соседские мальчишки. Зато им известно другое, и они охотно сообщают мне:
«Твоему отцу хотят отрезать ногу».
Х о т я т, с ужасом думаю я. Кто же? Те, двое в белом? Вот почему мать каждый день ездит в больницу. Боится как бы отца не застали врасплох. Пусть и по ночам сидит у него, чтобы не подкрались, когда он заснет. Пусть, думаю, а сам прислушиваюсь к каждому звуку, — не идет ли, не возвращается ли она? И хоть гудит в печи огонь, и варево булькает, в доме холодно, пусто и уныло без нее.
Слышу — калитка хлопает. Подбегаю к окну. Нет, это не она, это ветер калиткой играет. Или снова топор? Чермен хворост рубит во дворе? Или дятел где-то, дятел стучит?
Проснись!
Встаю, открываю дверь — вижу парня незнакомого с сумкой.
«Здравствуйте, — говорит он, — меня Фируза Георгиевна прислала. Телефон будем ставить».
«Пожалуйста, —
приглашаю, — входите».Войдя и покосившись на неубранную постель, он улыбается:
«Разбудил вас?»
«И слава богу, — отвечаю, — мне пора бежать».
«На работу?»
«Нет, — одеваюсь торопливо, — в часть. Призван на переподготовку».
«А-а, — кивает он понимающе, — вы офицер запаса?»
«Да», — говорю.
Но куда же я тороплюсь? Разве переподготовка не закончилась? Разве не суббота была вчера? Разве не воскресенье сегодня?
ПЯТНИЦА.
Значит, я во сне проснулся? Значит, все это в п р о ш л о м происходит?
«Аппарат на столе будет стоять?» — слышу.
«Ладно, — соглашаюсь, — только сделайте шнур подлинней, если можно».
«Хорошо».
Надеваю пальто и шапку.
«Соберетесь уходить, — говорю, прощаясь, — не забудьте захлопнуть дверь».
«Не забуду».
Слышу, выходя: молоток стучит, провод к плинтусу приколачивает.
Вижу, возвратившись вечером: аппаратик серенький стоит на столе.
Снимаю трубку — гудит.
Это мир отзывается, планета, опутанная проводами. Я могу при желании, при известной настойчивости и терпении дозвониться до Могадишо, например, или до Гонолулу — здравствуйте! — и мне ответят из вежливости или от любопытства, но кому позвонить сейчас, здесь, в Орджоникидзе, кто х о ч е т слышать мой голос?
ЭТОГО Я НЕ ЗНАЮ.
Набираю 09, спрашиваю номер телефона Фирузы Георгиевны — фамилия такая-то, адрес такой-то. Записываю. Набираю первые цифры и останавливаюсь, кладу трубку, взволновавшись вдруг — отчего?! — и, пересилив себя, снова накручиваю диск, проворачиваю так, что он повизгивает.
«Да?» — слышу хрипловатый голос.
ЗАРИНА.
«Здравствуйте, — говорю, — это Алан».
Она молчит некоторое время, словно вспоминая, и отвечает:
«Да, я вас узнала».
Вздыхаю облегченно — слава богу, мне не пришлось рассказывать ей, что я тот самый, который нес ее на руках, вез в больницу, потом назад и снова нес на руках.
«Вы хотите что-то сказать?» — спрашивает она, обрывая паузу, спрашивает так, словно я виноват в чем-то.
«Нет, — говорю, — я просто хотел поблагодарить Фирузу Георгиевну».
«За что?»
«За телефон».
«Вам поставили уже?»
Значит, она в курсе дела.
«Да, — говорю, — сегодня».
«Вот и хорошо, — слышу, — вы перенесли с места на место парализованную девушку и получили за это телефон. Поздравляю».
«Между прочим, — отвечаю, вскипев, — я встал на очередь еще три года назад».
«Тем более, — слышу в ответ, — вы никому и ничем не обязаны. Всего наилучшего».
Она кладет трубку, но я недоговорил еще, недоговорил! Снова накручиваю диск, набираю номер. Слышу короткое, как выстрел:
«Да?»
ЭРНСТ.
«Привет, — говорю, — это я».