Любимые дети

— Тут уже не доля, — усмехаюсь, — тут все чистая правда.

— Сыновьями я доволен, — продолжает он, — но и от дочери не отказываюсь и не отказывался никогда. Она ведь первая у меня, Зарина. Вы знаете, что такое первый ребенок?

— Нет, — отвечаю, — я был вторым.

— Первый ребенок — это счастье, — произносит он мечтательно.

— Простите, — прерываю его, — но я вынужден задать вам нелицеприятный вопрос.

— Пожалуйста.

— Зачем же вы отказались от своего счастья?

— М-да, — вздыхает он. — Разве я отказывался? Ну, не сошлись мы характерами с Фирузой — что тут особенного? Люди и до нас расходились и будут расходиться, по все это можно делать по-человечески. А у Фирузы одно было на уме — отомстить. То, что она от помощи отказалась, денег не брала — это еще полбеды. Но она ведь дочь против меня настроила. Зачем, спрашивается? Чтобы показать мне, какой я подлый? Но в чем моя вина? Ушел к другой женщине? — он снова вздыхает: — Сердцу ведь не прикажешь… Уж лучше бы она подстерегла меня где-нибудь и зарезала, честное слово!

— Повесила, распяла, отравила, — перечисляю возможные варианты. — Вряд ли вам понравилось бы это.

— Ну, и чего она добилась в конце концов? — сердится он. — Кем вырастила дочь? — головой сокрушенно покачивает. — Как-то я пришел на эти гимнастические соревнования, посмотрел на Зарину и чуть не заплакал. Красивая взрослая девушка кувыркается, как маленькая, позорит себя перед людьми… Вот и докувыркалась…

Только бы не заплакал, опасаюсь, но он говорит вдруг спокойно.

— Подождите минутку, со знакомым поздороваюсь.

Навстречу нам идет человек средних лет, ведет хорошенькую девочку лет трех, внучку, наверное, а может быть, и дочь, и Герас наклоняется к ней, улыбаясь умильно:

— Здравствуй, Мадиночка.

Я прохожу мимо них, останавливаюсь неподалеку, ожидая, и слышу тоненький голосок:

— Здравствуйте.

Герас выпрямляется и, обменявшись рукопожатием то ли с дедом, то ли с отцом девочки, говорит:

— Ну, и мороз.

— Да, — отвечает тот, — таких холодов у нас еще не было.

— Были. В тридцать втором году.

— В тридцать третьем.

— В зиму с тридцать второго на тридцать третий.

Они говорят об этом не походя, как другие, а солидно и основательно. Стоят, оба невысокие, упитанные, краснощекие, и ведут разговор о стихийных явлениях. Когда тема исчерпана, они умолкают на мгновение и переходят к следующей.

— Как ваше здоровье? — спрашивает Герас.

— Ничего, спасибо, — с чувством отвечает его собеседник. — А ваше?

— Спасибо, ничего. А как здоровье супруги?

— Ничего. А вашей?

— Спасибо. Ничего.

Это не пустой, не светский разговор, понимаю, и о погоде, и о здоровье они толкуют но-хозяйски и на земле стоят по-хозяйски, крепкие, основательные мужчины.

— А ты как поживаешь, Мадиночка? — интересуется Герас.

— Хорошо, — нараспев отвечает девочка.

Он достает бумажник, вынимает из него десятирублевку, наклоняется к Мадиночке и засовывает дензнак в кармашек ее красивой цигейковой шубки.

— Не надо, — говорит то ли дед, то ли отец, — у нее все есть.

— Ничего, — отвечает Герас, — пусть у нее будут свои деньги, они ей не помешают. — Наклонившись к девочке, он улыбается: — Правда, Мадиночка?

— Правда, — пищит та.

— Скажи дяде спасибо, — подсказывает то ли отец, то ли дед.

— Спасибо, — слышится писк.

Герас делает шаг в сторону, уступая им дорогу:

— Счастливого пути.

— Всего хорошего.

— Передавайте привет супруге.

— И вашей передайте.

ДРУГИЕ ЛЮДИ, ДРУГАЯ ЖИЗНЬ.

Они расстаются, и, когда Герас подходит ко мне, я спрашиваю, не сдержав любопытства:

— Кто это был?

— Деловой человек, — уважительно произносит он.

Мы идем по тротуару, и я думаю о Мадиночке, у которой есть теперь ВСЕ и еще десять рублей впридачу, а Герас, настроившись, видно, на новый лад, говорит вдруг:

— Хочу вам сказать кое-что, только не обижайтесь ради бога.

— Ладно, — отвечаю, — попытаюсь.

— Прежде чем встретиться с вами, я расспросил кое-кого, и мне сказали, что вы конструктор, изобретатель, что у вас светлая голова…

— Тут есть преувеличение, — усмехаюсь, — но не обидное, скорее наоборот.

— И на такой хорошей голове, — продолжает он, — вы носите, как школьник, обыкновенную кроличью шапку.

— Как-то не думал об этом, — теряюсь.

— Люди все замечают, — говорит он, — а шапка у нас, осетин, не последняя вещь, вы и сами это знаете.

— Так, — киваю, — и что же мне делать теперь, как жить?

— Очень просто, — отвечает он. — Я позвоню нужному человеку, и он достанет вам ондатровую шапку. С переплатой, конечно, но недорого — рублей сто пятьдесят, не больше.

— Вы знаете, — говорю, — сто пятьдесят — это больше моего месячного оклада.

— Ну-у, — улыбается он игриво, — значит, у вас есть еще какой-то родничок.

— Ни родничка, — веселюсь, — ни ручейка, ни струйки. Так что спасибо вам большое, но я похожу пока в кроличьей. А там, глядишь, и зима кончится.

— М-да, — произносит он угрюмо и умолкает.

Подходим к мосту — мне направо, ему прямо, — и он говорит, остановившись:

— У меня есть к тебе просьба, Алан.

Определив мое

СОЦИАЛЬНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ,

он решил обращаться со мной на «ты».

— Слушаю тебя, Герас, — отвечаю небрежно. Он озадаченно смотрит на меня, и, чтобы успокоить его, я добавляю: — Считай, что мы выпили на брудершафт.

Он молчит, не зная, видимо, как реагировать на эти слова, молчание затягивается, и я вынужден прийти ему на помощь.