Любимый жеребенок дома Маниахов

— То есть Авель не любил музыку? Ну, тогда понятно, за что…

Я в недоумении трясу головой — о ком они? Анна сочувствует и отдает мне свою ягнячью косточку.

Все веселы? Что-то не так, думаю я. Колышется свет канделябров, качаются выхваченные из тьмы головы в лиственных венках, ткани складками стекают на ложа, то здесь, то там взблескивает золото. Но в воздухе — напряжение. С Никетасом что-то не то? Андреасу мало мяса? Даниэлида не очаровывает нового счастливца? А, да она попросту любит поесть, вгрызается в какой- то кусок, как волк из окрестных лесов.

Снова голоса:

— Некто император Анастасиус запретил ночные пиры, поскольку они ведут к разврату — что, как мы все хорошо знаем, так и есть.

— Он умер.

— Если кому-то его личный типикон не позволяет, пусть не ест. Но, клянусь, мы не уйдем отсюда и после повечерия. Да оно уже давно началось…

Далее — забавная сценка: Анна свешивается с ложа и быстро обменивается репликами с кем-то из младших, в того тычут пальцами с криком «амартия», Зои незаметно касается меня плечом и шепчет:

— Браво, приют святого Павла! Они чему-то учат там. Какая умная девочка получилась, кто бы мог подумать. Дети у Павла, может быть, и играют рыбьими позвонками за неимением ничего лучшего, но по части науки — ого!

Полутьма и россыпь огней, ползут невидимые дымки камфоры и кассии, тускло отблескивает на Столах серебро из набора для путешествий. Из медного сосуда для горячей воды струится дымок, мы сравниваем цитаты, оказавшиеся у каждого на донышке ложки. Тут, вроде бы, надо обращаться к Андреасу, но два милых создания на нашем ложе обходятся сами. Оказывается, у одной там высказывание Солона, у другой — Вергилия, кто бы они ни были, а у меня… тут раздается дружный смех: «ты не можешь быть красивой без денег».

Андреас занимается любимым делом — облокотившись на левый локоть, размахивает обглоданной косточкой, зажатой в правой руке, и почти поет, зажмурившись:

— Я скиф среди скифов, латин среди латинов, среди любого племени я один из них. Когда я обнимаю скифа, я говорю ему: доброго дня, леди и лорд, саламалек алты, саламалек алтугеп. Латинам я говорю на их языке: добро пожаловать — бене венести, домине, бене венести, фратер… Хотя есть и другие народы, надо заметить, и вот им я говорю — …

— Пятый раз! — врывается в его монолог Никетас. — Пятый раз за неделю я слышу эти без сомнения замечательные строки! Это мучительно!

Следует небольшая неловкая пауза. Никетас раздраженно поднимает к губам чашу.

— Буль, — отчетливо произносит Анна.

Я оторопело смотрю на нее, продолжаю расправляться со своим ягненком.

— Грызь, — говорит мне Анна.

Зои поворачивается к ней в удивлении, с корочкой хлеба у губ, потом медленно кусает ее.

— Хруп, — с опаской, но все же реагирует Анна.

И Зои прощается со своей неизменной улыбкой и начинает хохотать, а за ней и прочие. Все снова счастливы.

— Ну, хорошо… — сказала, наконец, Зои, положила маленькую золотую вилку (Анна смотрела на этот драгоценный предмет во все глаза) и подала сигнал. Даниэлида с видимым сожалением рассталась с едой и устроила великолепную пантомиму с обсасыванием пальцев и вытиранием их о волосатую грудь ближайшего учащегося. Потом нагнулась за арфой, поставила ее на плечо. Трели струн прозвучали в радостной тишине.

Но это был только сигнал. Дальше Андреас высоко поднял чашу со своего ложа.

— Воин, торговец и мудрец из сказочной земли вошел в наш круг!.. — начал он.

Понятно, куда же денешься, если пир в мою честь. Я скромно наклонил голову.

— И люди, опытные в делах, были этим весьма встревожены и говорили, что это признак близости несчастий, — неожиданно высказался Андреас. — Ибо несут странники по неизвестным дорогам шлейф печалей. Но слава его оказалась не лживой, и не был бы жив и цел собрат наш, если бы не верная рука пришельца. Он принес нам опытный свой глаз как яблоко Гесперид, и мы счастливы.

Я медленно обводил всех взглядом, покорно улыбаясь. Кажется ли мне, что все не так? Аркадиус — вообще не слушает, он сделал в этом краю что хотел и теперь смотрит неподвижно на огоньки вокруг, но это нормально. А где Ясон? Здесь, стоит, сложив руки. Ну, и что тогда неправильно?

— Лира и лебеди соперничают в пении, — продолжал Андреас, — угрюмый февраль смеется, как май, мы посреди парадисоса. Что же могу я еще сказать в честь нашего наставника, о собратья? Ничего. Я склоняюсь перед ним и с этого мига быков немоты ношу на языке.

— Андреас, ты окончательно спятил, несчастный, — проскрипел голос Никетаса. — Что это значит — быков ношу на языке? Ты хоть сам представляешь, что говоришь?

— Они очень тяжелые, Никетас, — смиренно отозвался Андреас, с удивлением глядя на друга. — Из-за них я не могу говорить. Это и значит — немота.

— Немота — это быки… на языке? Нет уж, дружок. В Кукуз, заново изучать риторику! И не говори, что он сейчас у саракинос. Его когда-нибудь отвоюют, и тогда…

Никто не смеялся. Анна рядом со мной смотрела в стол, Зои застыла на мгновение — но решилась:

— Никетас, что-то не так?

Тот выставил вперед круглощекое лицо, которое сейчас никоим образом не выглядело смешным. Он запнулся, дважды не мог собраться с силами, но все же сделал это:

— Извините меня, Андреас и все остальные. Я долго думал, что не стоит этого говорить, может быть, кто-то знает, в чем дело, и не мне мешать этому человеку. Но сейчас время второй благодарственной речи в честь счастливого избавления, и… Позвольте вам всем испортить настроение.

На лице Зои при словах о «второй речи» вдруг начали резко обозначаться складки — у носа, у глаз; губы стали тоньше, открывая зубы. Она застыла, замерла, подавшись к блюду с белеющими там обглоданными костями. А Никетас уже заканчивал:

— Так вот: где Прокопиус?

ПРОКОПИУС!

Со стуком поставленные чаши с вином. Шепот, пара вскриков, молчание. Все осматриваются по сторонам, и, конечно, Прокопиуса нет. Ясон и пара юношей несутся к его вилле, на конюшню. Я пытаюсь что-то сказать Зои, она деликатно улыбается и отстраняется от меня. Ее лицо — совершенно белое.

Никетас смотрит на наше ложе с ненавистью. Аркадиус медленно обводит всех собравшихся печальными расширенными глазами.