Люблю трагический финал

Коленки у Сивого тряслись… Он даже струхнул: а вдруг дырку уже замуровали и заделали, и ну как останется он теперь тут один на один с этой страстью…

Но дыра была… Никто ее не заделал.

Федорыч протиснулся в отверстие… И только оказавшись на улице, перевел дух. Мелко крестясь и оглядываясь, он потрусил по Ордынке, подальше от треклятого дома.

Во дворе старого московского дома, где «в том числе», то есть в числе других организаций и фирм, помещался и фонд капитана Дубовикова, были выставлены пластиковые столики — в линию.

Аня с поварешкой в руке, склонившись над большой кастрюлей, разливала суп…

Дубовиков не брал денег за свою помощь, а ей хотелось как-то отблагодарить его за хлопоты… Работа, помощь в благотворительности фондом как благодарность принимались…

Разноперые личности за столом резво уминали бесплатный суп, когда во дворе неожиданно появилась ватага шумных развязных черноволосых женщин в длинных пестрых юбках с маленькими детьми на руках… Они явно рассчитывали на халявный обед.

Аня посмотрела, сколько у нее осталось в кастрюлях супа…

В это время на пороге фонда появился Вихрь.

И остановился, увидев табор.

Женщины тоже остановились…

Дубовиков не произнес ни слова. Но то ли что-то можно было прочитать в его взгляде… то ли еще какая причина… Но цыганки тут же, подобрав юбки, развернулись и заспешили прочь.

— Что это они? — удивилась Светлова.

— А вот и то они… — многозначительно закивал Сивый, — знают, видать, что он их не переносит. Вот и побежали от греха подальше…

— Не переносит?

— Да уж… Знает кошка, чье мясо съела…

— Какое мясо… какая кошка?

— Да уж… Молва-то, она впереди человека летит…

— Какая молва?..

— Ну какая, какая… Это все знают…

— Что знают-то?! — не выдержала Анна тягомотины, которую с таинственным видом разводил розовоносый Федорыч.

— Да то!

— Ты скажешь наконец или нет?

Аня покрепче ухватила поварешку, демонстрируя бомжу, что терпение у стряпухи на пределе.

— А вот и то… Сеструху-то у Олега Ивановича ведь цыганки украли.

— Цыганки?!

Анна застыла с поварешкой в руке.

— Да уж… Добрый человек Олег Иванович, милосердный. А вот этих сорок вороватых — на дух не переносит…

Молчал, как заговоренный… Хотя пьяненьким бомж страсть как любил травить всякие истории… но тут молчал. Так ему было страшно.

Только однажды, наевшись бесплатного благотворительного супа, которым кормил время от времени бездомную братию фонд капитана Дубовикова, Сивый как-то оттаял и поделился со своим соседом:

— Представляешь, баба мертвая лежит на чердаке… Недели три, не меньше, вся уже того… А вот, веришь ли, на груди живые цветы свежие… И замок на двери новый… Ну, вроде как ходит к ней кто-то, понимаешь?

— Да ладно заливать-то… — Сосед фыркнул.

— Это я, по-твоему, про бабу заливаю?!

— Ну, про бабу верю… Мало ли народу по чердакам и подвалам валяется…

— А что тогда ругаешься, что заливаю?

— То и не верю, что цветы… Хрень какая-то…

— И не хрень, тебе говорят, а цветы…

— Какие цветы-то?

— Ну… ну… — Сивый напрягся, пытаясь вспомнить хоть какие-нибудь цветы, которые доводилось ему видеть в жизни… И чтоб не на клумбе в сквере, где ночуешь, а букет… С чем бы можно было сравнить тот букет на чердаке… — Ну, как это… На Восьмое марта! — Федорыч-Сивый задумался, извлекая из тайников детской памяти какие-то смутные букеты, даренные когда-то учительнице в школе… — Да нет… Не как на Восьмое марта… Даже лучше. Вот знаешь, невесту однажды видел — свадьбу играли… И они около парка из машины вышли и конфеты всем дарили… И у нее вот такой букет!

— Дорогой, что ли?

— Жуть! Жуть, какой дорогой…

Сивый замолчал, пытаясь переделить воображаемую стоимость букета на бутылки. Но циферки скакали в пропитой слабой голове — никак не давались!

— Эх! — крякнул Сивый с досады. Не зная, как еще объяснить Вьюну, что за букет он видал…

— Точно дорогой? — Вьюн задумался.

По весне и летом его бизнесом была кража букетов с могил… И он знал, что толкануть хорошие, не увядшие, только-только положенные на могилку цветы можно, при удачном раскладе, у входа в метро — неплохо…

Вьюн еще недавно оторвался от нормальной жизни и выглядел много приличней того же Сивого. То есть люди не брезговали купить из его рук стащенные с могилы тюльпаны или гвоздики… И соображал Вьюн быстрее Сивого, и арифметику пока помнил — мозги еще не пропиты дотла.

— Так, ты это… — Вьюн опять задумался. — Запомнил, где чердак-то этот?

— Запомнил… — Сивый неуверенно почесал в затылке.

— А не врешь?

— Кажись, запомнил.

— Ну, тогда показывай…

— Ай! — Сивый аж подскочил. — Ни за что больше в эту страсть не сунусь!

— Да брось ты, Федорыч… Не дрожи! Такой мужик — и дрейфишь! — Вьюн попробовал употребить лесть.

— Не, не… не! — Сивый истово махал руками.

— К тому ж… Ну чего тебе бояться? Если эта баба мертвая, и… давно… Че она тебе сделает?

— Не, не… — опять запричитал розовоносый бомж.

— Продам этот букет — тебе отстегну! — Вьюн решил, припомнив, что живут они с Сивым все-таки при рыночной экономике, задействовать финансовые рычаги.

— Ну если так… Если отстегнешь… — Сивый еще не сдался, но по крайней мере перестал махать руками…

— Отстегну.

— А сразу можешь?! — Только на секунду подумав о спиртном, Сивый ощутил нестерпимое горенье труб и сушняк.

— Да цветы-то эти уж небось пожухли все… Это ведь когда было! Когда ты их видел-то… Сто лет назад! — запротестовал Вьюн, испугавшись, что сию минуту ему придется раскошеливаться.

— Нет… — хитро протянул Сивый. — Это баба пожухла, а цветы все время там, видать, свежие… Кругом нее — старые букеты… А последний — живой. Вот… ну, как на клумбе… Большой, дорогой и… — Сивый напрягся и припомнил слово, которое, казалось, и вовсе никогда не знал. — И красивый!