Люблю трагический финал

Дело в том, что Аня, несмотря на всю свою решительность и самостоятельность, теперь до смерти не любила оставаться дома одна, без Старикова. Это снова возвращало ее в то состояние потерянности и одиночества, которое она пережила после гибели родителей и которое ушло и забылось, когда в ее жизни появился Петя.

Однако то, что Анна не любила, как известно, жалующихся на жизнь и сама никогда ни на что не жаловалась, а все свои проблемы старалась решить сама, без посторонней помощи, еще ни о чем не говорило. И нисколько не было подтверждением ее неуязвимости.

Жалобы в жизни человека занимают, вообще-то говоря, свое немаловажное и если не слишком почетное — «Вечно ноет и жалуется на жизнь!» — то, во всяком случае, законное место. В жалобе чувства находят словесное оформление… Если попросту — выговариваются. А тому, кто выговорился, конечно же, легче, чем тому, кто все держит в себе.

Аня очень хорошо понимала, что «Анна никогда ни на что не жалуется» — в равной степени и комплимент человеческой стойкости, и диагноз. Поскольку постоянное подавление собственных чувств довольно опасно… Не случайно не стесняющиеся жаловаться часто живут дольше своих стойких партнеров, а любители поплакаться в жилетку — дольше обладателей жилеток.

Вместе с Петей у Светловой в жизни появилась возможность жаловаться, появилась «жилетка».

И вот сейчас она, эта замечательная «жилетка», уехала…

Грустно.

Да и вообще, когда вместе живут любящие люди, у них, очевидно, образуется нечто вроде единого биополя, и, когда они ссорятся или расстаются, поле разрушается. Рвется, как что-то живое. И от этого так больно.

Первый признак отчуждения — не больно провожать…

Кроме того, налицо у Светловой полное фиаско в смысле расследования.

Да, пожалуй, это был тупик.

Анина идея насчет мотива этих убийств, «похожих на искусство», оказалась пшиком.

И даже с капитаном посоветоваться нельзя: у товарища Дуба в больнице неприемный день.

И Аня нехотя стала собираться в театр.

Мало того, что там рядом будет пустое кресло, предназначенное Пете.

И вообще… Идти в «Делос» сейчас все равно что сыпать соль на раны. Напоминание о поражении.

А как все складывалось — хочется тавтологии: складно… Светловой казалось, что она поняла не просто мотив, что она поняла его душу — темную, чудовищную. Поняла, как он думает…

И от этого сразу многое стало объяснимо. Например, то, что цыганка была красива… Это отметил даже сухой, не искушенный в стиле милицейский протокол. Как было сказать про длинные широкие летящие юбки, желтую косынку, про то, что это — высокая гибкая смуглая девушка. Не придумав ничего лучше, человек, составлявший протокол, так и написал «красивая». Что на что похоже, то то и есть.

И этот нож, похожий на кинжал, который казался таким странным. Народ-то больше — по автоматическому оружию…

Но ему-то нужен бы именно кинжал! Он продумывал детали. Именно кинжал, именно косынка… Дразнящая, смуглая, дерзкая… упала на зеленую траву.

Аня, задумавшись, прошла переулком и, дивясь преображению Центра даже в таких укромных уголках Москвы — она давно здесь уже не бывала! — свернула на улицу, где расположился «Делос».

Она пришла рано. Съела в буфете от скуки пирожок с грибами, обошла все закутки. Из маленького фойе окна выходили во внутренний двор. Как раз на ресторан «Молоток». Оттуда доносились вкусные, дразнящие запахи. Английская кухня! Аня разом вспомнила Алену Севаго, смешного официанта… свои версии…

Да уж… напридумывала Светлова… ничего не скажешь.

Уже звенел звонок…

Судя по тому, как плотоядно он смотрел на морщинистую шею пожилой женщины в ожерелье (так — одно из двух! — глядят охваченные страстью: либо любви, либо убийства), это была его дама…

Пиковая дама! Чуть покрепче стиснуть шею, просто как следует встряхнуть — много ли старушке, согласно классике, надо? Если ей столько лет, что она еще с графом Сен-Жерменом флиртовала…

Светлова, закрывшись программкой, почти вжалась в кресло, в попытке остаться незаметной…

Мечтала она только об одном, чтобы в зрительном зале театра «Делос» поскорее погас свет…

А он шел по залу, любезно придерживая за локоть пожилую даму. Он помогал зрительнице найти ее место… Это была его работа. Он был стюардом. Так же, как все эти осанистые молодые люди в бабочках и смокингах, вежливые, предупредительные, вышколенные…

В «Делосе» не было привычных старушек у входа в зал. Зрителей принимали красивые стюарды… Приглашение в программке — выпить у стюардов шампанского в антракте… Это относилось и к нему…

Светловой, оказывается, просто надо было прийти сюда раньше… ха-ха!.. и заказать у стюарда шампанского.

И все. И она бы давно получила ответы на все свои вопросы.

Как все просто.

При мысли о пропавшей темнокожей студентке у Светловой перехватило дыхание… Как там, в «Аиде», погибает темнокожая рабыня?

Кажется, Аиду замуровывают…

Видел ли он Светлову?

Кажется, нет…

Кирилл Дорман вернулся домой в отличном настроении. Ужин со спонсорами «Делоса» прошел в доверительной и способствующей взаимопониманию обстановке.

Посвистывая от удовольствия, Кирилл Бенедиктович прошел в душ, радуясь двойной удаче: вдобавок к спонсорским деньгам, в кране — о, родная столица! — была и горячая вода! Взял шампуня…

Когда у человека все о’кей, он непременно поет под душем… И даже если за дверью ванной в это время что-то происходит, собственный вокал и шум воды не дают возможности услышать и более громкие звуки, чем поворот ключа, осторожные шаги, шорохи. Да и было ли все это? В какой-то момент ему показалось, что отличный шампунь отчего-то щиплет глаза.

В горле сильно запершило, а ванная комната наполнилась пополам с водяным паром легкой дымкой…

Он хотел распахнуть дверь ванной, но она отчего-то не поддавалась. Поражаясь неожиданному бессилию своих мускулистых рук, он навалился на дверь всем телом, но вместо того, чтобы открыть ее, лишь медленно сполз вниз… Вода из душа продолжала литься. Сливное отверстие было прикрыто его тяжелой, бессильно откинувшейся головой… В благоухающей пене шампуня Кирилл Бенедиктович лежал, уткнувшись носом в дно ванны, а вода, прибывая, поднималась все выше.