Любовь и бунт. Дневник 1910 года

Еще меня поразило в письмах частое упоминание, что «тяжело жить, как живу, среди роскоши и поневоле…» А кому, как не Льву Николаевичу, нужна эта роскошь? Доктор – для здоровья и ухода; две машины пишущие и две переписчицы – для писаний Льва Никол.; Булгаков – для корреспонденции; Илья Васильевич – лакей для ухода за стариком слабым. Хороший повар – для слабого желудка Льва H – а.

Вся же тяжесть добыванья средств, хозяйства, печатанье книг – все лежит на мне, чтоб всю жизнь давать Льву Ник. спокойствие, удобство и досуг для его работ. Если б кто потрудился вникнуть в мою жизнь, то всякий добросовестный человек увидал бы, что мне-то лично ничего не нужно. Я ем один раз в день; я никуда не езжу; мне служит одна девочка 18 лет; одеваюсь теперь даже бедно. Где это давление роскоши, производимое будто бы мной? Как жестоко несправедливы могут быть люди! Пусть святая истина, высказываемая в этой книге, не пропадет и уяснит людям то, что затемнено теперь.

Приезжали Лодыженские – муж с женой, и консул русский в Индии, ничего интересного не представлявший. Лодыженские много путешествовали, были в Индии, Египте и изучали религии. Живые и интересные люди.

Отправила корректуру предисловий, позировала, занялась немного изданием. Уехал Андрюша. С мужем Левочкой дружно, он ласков был утром. Саша и Варвара Михайловна противно дуются. Варвара Михайловна зазналась, прилипла к Саше и даже чай не разливает, а предоставляет мне. Придется ей отказать и взять более полезную мне помощницу, а главное, такую, которая бы мне читала вслух. Погода переменная. Вечером 9 градусов.

...

Д.

П. Маковицкий . Из воспоминаний.

Лев Николаевич был бережлив. Одежду донашивал, не бросал ветхой, свечу сжигал до конца. Любил опрятность, чистоту, но не щегольство, элегантность. В нем было сильно чувство брезгливости.

Во всех комнатах яснополянского дома, в которых кто-нибудь жил, как только смеркалось, зажигали лампы и не тушили их до тех пор, пока не ложились спать. У Льва Николаевича в кабинете Илья Васильевич зажигал только небольшую ночную лампочку, и сам Лев Николаевич зажигал себе свечу, при которой читал и которую, уходя в залу, тушил, а вернувшись, снова зажигал. <…>

Лев Николаевич был аккуратный, трудолюбивый, трудоспособный. Он, как китайцы, праздников не признавал, каждый день работал.

Чему я чуть ли не больше всего удивлялся во Льве Николаевиче – это его постоянному усилию над собой. Он принуждал себя к работе, к прогулке, к тому, чтобы утром вовремя встать и днем не ложиться. В нем было в сильной мере развито пренебрежение своим покоем.

Лев Николаевич каждый день, каждый час трудился, превозмогая себя, чтобы делать то, что нужно. Был беспощаден к себе. Лени не знал. Много труда полагал на то, чтобы разрешить сомнения, которые возникали у него самого, и отвечать на те вопросы, с которыми обращались к нему другие, лично или письменно. <…>

Лев Николаевич всегда раздавал то, чего ему было жалко (то есть что любил сам). <…>

Никто не пророк в своем отечестве. Семейные Льва Николаевича и яснополянские жители только в малой мере понимали, кто такой был Лев Толстой…

1 августа

Очень мне сегодня с утра опять нехорошо; опять все волнует и мучает. Лев Ник. молчалив и холоден – видно, скучает без своего идола. Примериваюсь мысленно, могу ли я спокойно перенесть вид Черткова, – и вижу, что не могу, не могу…

Разбирала книги и газеты русские и иностранные; все кровь приливает к голове и тяжко…

Хорошо занялась с Бирюковым изданием; во многом он мне помог советами и указаниями. Вечером читала свои рассказы детские детям Бирюковым.

Приходили к Льву Ник. крестьяне наши, которых мы просили указать на более бедных для раздачи ржи на посев на деньги, присланные мне Моодом для помощи бедным. Крестьяне беседовали с Льв. Ник. и обещали составить список бедных. Он назвал мне двух крестьян, а третьего не назвал; вероятно, это его сын от бабы – Тимофей. (Это был Алексей Жидков [67] .)

Ночью гадала на картах. Льву Николаев. вышло, что он останется при молодой женщине (Саше), при бубновом короле (Черткове), при любви, свадьбе и радости (все червонные карты). Мне вышла прямо смерть (пиковый туз и девятка), на сердце старик (пиковый король) или злодей: все четыре десятки – исполнение желанья; а желанье мое – умереть, хотя не хотела бы и после смерти уступить Черткову Льва Николаевича. А как бы все возликовали и обрадовались моей смерти! Первый удар мне нанесен метко, и этот удар уже произвел свое действие. Я умру вследствие тех страданий, которые пережила за это время.

...

В. Ф. Булгаков . Дневниковая запись.

Вчера я показывал Льву Николаевичу письмо, полученное мною от одного близко знакомого мне по университету социал-демократа Александра Руфина, из тюрьмы в городе Благовещенске-на-Амуре. Он приговорен на один год заключения в крепости за содействие всеобщей забастовке 1905 года. Тогда в одном из больших сибирских городов Руфин был товарищем председателя рабочего союза, насчитывавшего в числе своих членов до семи тысяч человек. Я знал его за человека очень убежденного, в высшей степени энергичного, честного и прямодушного. Из Ясной, узнав в Москве через жену Руфина его адрес, я однажды написал ему в тюрьму и вот получил ответ. Оказалось, что он переживает мучительный душевный переворот, переоценивая свои прежние ценности и в своем новом душевном движении явно приближаясь к кругу мыслей и чувств, свойственных мировоззрению Льва Николаевича. В заключение письма Руфин просил меня «всякими правдами или неправдами достать или просто попросить» у Льва Николаевича его портрет, на котором бы он надписал что-нибудь подходящее к переживаемому им душевному состоянию.

Письмо Руфина очень тронуло Льва Николаевича. С первых же строк письма он оценил ум и искренность писавшего. Потом расспрашивал о Руфине подробно и решил непременно написать ему.

– Надо помочь ему, бедному, – говорил он.

Сегодня он исполнил свое обещание. На полях портрета со всех четырех сторон надписал: «Есть французская поговорка: Les amis de nos amis sont nos amis [68] . И потому, считая вас близким человеком, исполняю ваше желание. Лев Толстой. 1 августа 1910 г. Среди наших чувств и убеждений есть такие, которые соединяют нас со всеми людьми, и есть такие, которые разъединяют. Будем же утверждать себя в первых и руководствоваться ими в жизни и, напротив, сдерживаться и осторожно руководствоваться в словах и поступках чувствами и убеждениями, которые не соединяют, а разъединяют людей».

Надпись эта далась Льву Николаевичу не сразу, он ее несколько раз исправлял. Слово «всеми» велел мне подчеркнуть через несколько часов, по возвращении с верховой прогулки.

– Хороши эти книжечки, Лев Николаевич, – сказал я, просматривая корректуры «Мыслей о жизни», пока Лев Николаевич составлял надпись на портрете для Руфина. Кстати, «Мысли о жизни» Лев Николаевич переименовал в «Путь жизни».

– Дай Бог вашими устами да мед пить! – ответил Лев Николаевич. – Иногда я думаю это, иногда сомневаюсь.

– Я сейчас смотрел «Самоотречение».

– А! Это очень хорошая.

Между прочим, утром Лев Николаевич говорил мне в кабинете:

– Софья Андреевна сегодня так… (пошевелил кистью руки). Ничего дурного не говорит, но… неспокойна.

После обеда я зашел ко Льву Николаевичу, чтобы взять для В. Г. Черткова письмо его, написанное по поручению Льва Николаевича к В. Л. Бурцеву в Париж и присылавшееся им Льву Николаевичу для просмотра, а также письма Бурцева к Владимиру Григорьевичу и ко Льву Николаевичу. Бурцев касался в письмах излюбленной своей темы – вопроса о борьбе с провокацией. Взял я также одну из книжек «Пути жизни», чтобы внести в нее некоторые дополнения по черновой.

Ушел. Лев Николаевич сейчас же позвонил. Я вернулся.

– Это вы? Я думал, придет Саша. Ну, все равно…

Он попросил запереть дверь на балкон: стояло ненастье и было уже холодно. Потом я поставил на его рабочий столик свечу и повернулся к другому столику, чтобы взять спички.

– Ах, как хорошо! – слышу я за своей спиной голос Льва Николаевича.

– Что, Лев Николаевич? – обернулся я к нему.

– А вы что улыбаетесь?

– Да вот вы говорите, что хорошо…

– Да, я думаю, как это хорошо! Когда живешь духовной жизнью, хоть мало-мальски, как это превращает все предметы! Когда испытаешь чье-нибудь недоброе отношение и отнесешься к этому так, как нужно, – знаете, как говорил Франциск? – то как это хорошо, какая радость! Если удастся заставить себя отнестись так, как должно… Так что здесь то самое, что должно было быть для тебя неприятным, превращается в благо.

Он помолчал.

– Это кажется парадоксом, и многие этого не понимают, но это несомненная истина. Вот Иван Иванович… (Лев Николаевич улыбнулся.) Он такой добрый, милый человек, но почему-то все мысли Канта… Вы заметили?..

Лев Николаевич имел в виду корректуры «Пути жизни», в которых И. И. Горбунов, будучи посредником между Львом Николаевичем и типографией, часто еще прежде просмотра их Львом Николаевичем делает от себя карандашом много предположительных поправок в тексте и содержании изречений, как бы предлагая эти поправки на усмотрение автора. При этом против многих мыслей Канта Иван Иванович часто ставит на полях надпись: «трудно» или «непонятно»… Обыкновенно Лев Николаевич некоторые поправки принимает, а остальные перечеркивает чернилами.

Для ясности понимания сказанного Львом Николаевичем

нужно еще принять во внимание, что как раз перед этим Лев Николаевич имел какой-то неприятный для него разговор с Софьей Андреевной.

Л. Н. Толстой . Дневник.

Слова умирающего особенно значительны. Но ведь мы умираем всегда, и особенно явно в старости. Пусть же помнит старик, что слова его могут быть особенно значительны. <…>

Жизнь вся эгоистическая есть жизнь неразумная, животная. Такова жизнь детей и животных, неплодящихся. Но жизнь вся эгоистическая для человека взрослого, обладающего разумом, есть противуестественное состояние – сумасшествие. Таково положение многих женщин, живших с детства законно эгоистической жизнью, потом эгоизм семейной животной любовью, потом эгоистической супружеской любовью, потом материнством и потом, лишившись семейной, внеэгоистической жизни, детей, остаются с рассудком, но без любви всеобщей, в положении ж и в о т н о г о. Положение это ужасно и очень обыкновенно. <…>

Всякий человек всегда находится в процессе роста, и потому нельзя отвергать его. Но есть люди до такой степени чуждые, далекие в том состоянии, в котором они находятся, что с ними нельзя обращаться иначе, как так, как обращаешься с детьми, – любя, уважая, оберегая, но не становясь с ними на одну доску, не требуя от них понимания того, чего они лишены. Одно затрудняет в таком обращении с ними – это то, что, вместо любознательности, искренности детей, у этих детей равнодушие, отрицание того, чего они не понимают, и, главное, самая тяжелая самоуверенность.

2 августа

Писанье его дневников для Льва Николаевича уже давно не имеет никакого смысла. Его дневники и его жизнь с проявлением хороших и дурных движений его души – это две совершенно разные вещи. Дневники теперь сочиняются для господина Черткова, с которым он теперь не видится, но по разным данным я предполагаю, что переписывается, и, вероятно, передают письма Булгаков и Гольденвейзер, которые ходят ежедневно.

Когда Чертков здесь был в последний раз, ведь спросил же его Лев Николаевич, «получил ли он его письмо и согласен ли?». На какую еще мерзость изъявил свое согласие господин Чертков? Если бы его посещения уничтожили их тайную переписку, то так бы и быть, пусть бы ездил; но переписка все равно продолжается и при свиданиях, значит пусть лучше не видаются. Останется одна переписка, без свиданий. Любовь эта к Черткову обострилась у Л. Н., главное, после его пребывания летом у Черткова без меня и ослабеет все-таки в разлуке – со временем.

Сегодня Лев Ник. ездил один верхом в Колпну смотреть рожь для покупки крестьянам. Я ничего не могла делать, сердце билось безумно быстро, голова разболелась, я боялась, что он назначил Черткову где-нибудь свиданье и они поехали вместе. Тогда я велела запречь кабриолет и поехала ему навстречу. Слава Богу, он ехал один, и за ним случайно Данила Козлов, наш крестьянин.

Очень много дела, корректур, и пока в соседстве Чертков – ничего не могу делать и очень боюсь напутать. Через силу пошла обедать, но тотчас же после сделалась такая дурнота и боль в голове, что ушла к себе и легла. Горчичники и примочки на голову облегчили головную боль, и я заснула.

Лев Ник. был участлив и добр; но когда, узнав, что пришел Булгаков с письмами, я спросила: «И от Черткова письмо?» – он рассердился и сказал: «Ну да, я думаю, что я имею право переписываться с кем хочу…» А я ни слова и не говорила о праве. «У меня с ним бесчисленное количество дел по печатанью моих произведений и по писаньям разным», – прибавил Лев Ник.

Да, если б только такие дела, тогда не было бы тайной переписки. Раз все тайно, то кроется что-нибудь нехорошее. Христос, Сократ, все мудрецы ничего не делали тайно; они проповедовали открыто на площадях, перед народом, никого и ничего не боялись, их казнили – но произвели в богов.

Преступники же, заговорщики, распутники, воры и т. п. люди – все делают тайно. И в это вовлек бедного святого – Толстого – в несвойственное ему положение Чертков.

И если Льву Ник. с Чертковым нужно все от всех скрывать, то кроется что-нибудь злое или нехорошее, я в этом убеждена и очень от этого страдаю.

...

П. И. Бирюков . Из воспоминаний.

– Л. Н – ч, я хотел выразить вам мое отношение к вашему завещанию и к тому приему, которым оно было исполнено. Я не знаю всех подробностей этого дела, так как не принимал непосредственного участия в нем. Горячо сочувствуя его основной идее, то есть передаче всех ваших сочинений в общее пользование, я не удовлетворен тем способом, каким оно сделано, и мне очень хотелось, чтобы вы знали это мое отношение, и если оно неверно, то указали бы мне мою ошибку и во всяком случае не думали бы о том, что я согласен, когда я не согласен, не думали обо мне лучше, чем я есть. У меня нет никакой претензии менять или предпринимать что-нибудь в этом деле, мне просто хочется очистить перед вами свою совесть, сказать то, что я думаю, какие бы ни были последствия этого. Я хочу вам сказать, что меня тяготит конспиративная тайна этого дела. Я чувствую, что тут есть что-то неладное, раз это нужно скрывать от окружающих вас семейных.

Л. Н – ч внимательно слушал, и, когда я остановился, он, как бы вспомнив что-то, с серьезным, задумчивым видом сказал:

– Да-да, вы правы, конечно, но как же было сделать иначе?

– Л. Н – ч, – отвечал я, – мне очень трудно давать вам советы, учить вас, но если вы спрашиваете моего мнения, то я думаю, что вам следовало бы созвать всю свою семью и даже некоторых друзей как свидетелей и объявить им свою волю.

Л. Н – ч взволнованным голосом сказал:

– Да-да, конечно, но я думаю, что мне это не под силу.

– Л. Н-ч, тогда лучше совсем этого не делать.

– Но как же я введу в соблазн своих детей, они получат много денег; Андрюша – что с ним будет?

– Л. Н – ч, я не думаю, чтобы те тысячи рублей, которые они получат, могли что-нибудь изменить в их жизни. А через 50 лет все равно все сочинения ваши станут общею собственностью, а может быть, и раньше они попадут к какому-нибудь новому издателю, который распространит их в огромном количестве. Да это все не так важно в сравнении с тем злом, которое производит эта конспирация, да еще что будет впереди, когда ваши дети увидят, что ожидания их обмануты.

– Да-да, вы правы… – сказал Л. Н – ч с доброй улыбкой, с выражением какого-то сожаления о совершенной ошибке.

Не помню сейчас, чем кончился этот наш разговор. Кажется, он вскоре перешел на что-то другое, по всей вероятности на какую-нибудь интимную тему из моей или Л. Н – ча семейной жизни, так как души наши в ту минуту были открыты друг другу.

Л. Н. Толстой . Письмо В. Г. Черткову.

Вчера говорил с Пошей, и он очень верно сказал мне, что я виноват тем, что сделал завещание тайно. Надо было или сделать это явно, объявив тем, до кого это касалось, или все оставить как было – ничего не делать. И он совершенно прав, я поступил дурно и теперь плачусь за это. Дурно то, что сделал тайно, предполагая дурное в наследниках, и сделал, главное, несомненно, дурно тем, что воспользовался учреждением отрицаемого мной правительства, составив по форме завещание. Теперь я ясно вижу, что во всем, что совершается теперь, виноват только я сам. Надо было оставить все как было и ничего не делать. И едва ли распространяемость моих писаний окупит то недоверие к ним, которое должна вызвать непоследовательность в моих поступках.

Мне легче знать, что дурно мне только от себя. Но думаю пока, что теперь самое лучшее все-таки ничего не предпринимать. Хотя тяжело.

Вот что я записал себе нынче, 2 августа утром, и сообщаю вам, милый Владимир Григорьевич, зная, что вам важно все, что важно для меня.

Л. Т.

3 августа

Узнав, что mister Maude изобличил в своей биографии Льва Николаевича разные гнусные поступки Черткова, даже не называя его, а обличая под буквой X, Лев Никол. унизился до такой степени, что просил в письме от 23 июля сего года Моода вычеркнуть из биографии эту гнусную правду, которую написал Моод, и дал выписку из письма покойной нашей дочери Маши, которая дурно пишет о Черткове. Сегодня я получила от Моода два письма: одно ко мне, другое к Льву Николаевичу. Ужасно то, что Л. Н. настолько любит Черткова, что готов на всякие унижения, чтоб выгородить его, хоть бы солгать или умолчать.