Любовь и бунт. Дневник 1910 года
Шрифт:
И со мной теперь как вдруг изменились отношения. Явилась ласковость, внимание: авось, мол, теперь она примирится с Чертковым и все будет по-старому. Но этого никогда не будет, и Черткова я принимать не буду. Слишком глубока и болезненна та рана, которая открылась у меня и терзает мое сердце. И слишком невозможно мне простить грубости Черткова мне и его внушения Льву Николаевичу, что я его всю жизнь убиваю.
Плохо занималась делами издания, ходила с Танюшкой за грибами. Писала Леве и черновое письмо Столыпину о том, чтобы убрали Черткова из нашего соседства. Столыпин уехал в Сибирь, и потому я письма не послала. Сухотин не советует посылать, посоветуюсь с Левой и с приехавшим гр. Дм. Ад. Олсуфьевым,
Прекрасно говорила и утешала меня Танечкина няня. «Молитесь ангелу-хранителю, чтоб он смирил и успокоил ваше сердце, – убедительно говорила она, – и тогда все устроится к лучшему. Берегите свою жизнь», – прибавила она.
Ходили в школу смотреть, как ребята играли «Гайку» Чехова. Жарко и скучно, переделка из рассказа.
А. Л. Толстая . Из воспоминаний.
Но… получено было известие, что правительство разрешило Черткову жить в Тульской губернии, и снова спокойствие было нарушено.
Опять слезы, угрозы. «Я отравлю, убью Черткова», – кричала С. А. И никто – ни Сухотин, ни Таня не могли успокоить ее. И Таня, и муж ее делали все возможное, чтобы облегчить положение отца, – отцу так нужна была Танина любовь и ласка. Но ему было тяжело, что он что-то скрывал от Тани, и он решил сказать ей про свое завещание. Я была рада, особенно после разговора с Таней, из которого я поняла, что Таня сочувствовала решению отца.
Но и Танино присутствие скоро перестало помогать матери.
Л. Н. Толстой . Дневник для одного себя. Cофья Андреевна, узнав о разрешении Черткову жить в Телятинках, пришла в болезненное состояние. «Я его убью». Я просил не говорить и молчал. И это, кажется, подействовало хорошо. Что-то будет. Помоги мне, Бог, быть с Тобою и делать то, что Ты хочешь. А что будет, не мое дело. Часто, нет, не часто, но иногда бываю в таком душевном состоянии, и тогда как хорошо!
19 августа
Проснулась очень рано, и началось это неперестающее страдание от мысли, что там, вблизи от Ясной, сидит Чертков. Но меня утешил мой муж. Утром, когда я еще не вставала, он пришел в мою комнату и спросил, как я спала и как мое здоровье; и спросил не так, как большей частью он спрашивает: привычно холодно, а с действительным участием. Потом он мне подтвердил обещание:
1) не видать совсем Черткова,
2) не давать никому своих дневников и
3) не позволять больше ни Черткову, ни Тапселю делать свои фотографии. Это еще выпросила я. Мне противно было, что Л. Н., как старую кокетку, его идол фотографировал и в лесах, и в оврагах и вертел старика во все стороны, чтоб деспотично снимать его и делать коллекции из фотографий, как и из рукописей.
«Переписываться с Чертковым я буду, – прибавил он, – потому что это мне нужно для моего дела».
Надеюсь, что это будет именно деловая, а не какая-либо другая переписка. Ну, спасибо и за то.
Получила от Левы письмо, в котором он пишет, что суд над ним назначен 13 сентября в Петербурге за напечатание брошюры «Восстановление ада» в 1905 году. Тяжело и это. Уедет он из Ясной Поляны совсем 10 сентября. Когда я спросила Льва H – а, что до тех пор уедем ли мы отсюда? он поспешно стал говорить, что ничего не знает, не решает вперед. И я уже предвижу новые мученья; он, вероятно, что-нибудь затевает, и, конечно, отлично знает что, но привычка и любовь к неопределенности и к тому, чтоб этим меня мучить всю жизнь, так велика, что он без этого уж не может.
Ходила с Таней за грибами, их такая пропасть, потом играла все время с детьми, делала бумажные куколки. Не могу заниматься делом, сердце просто физически болит, и такие приливы к голове! Наполовину я убита Л. Н. и Чертковым сообща, и еще два-три припадка сердечных, как вчера, – и мне конец. Или же сделается нервный удар. И хорошо бы! А мучить меня будут наверное, убить же себя я не хочу, чтоб не уступить Льва Ник – а
Черткову.Как вышло странно и даже смешно. Чертков сказал, что я убиваю своего мужа, вышло же совершенно обратное: Л. Н. и Ч. уже наполовину убили меня. Все поражаются, до чего я похудела и переменилась – без болезни, только от сердечных страданий!
Уехал Лев Н. верхом с Душаном Петровичем; места незнакомые, и я тревожилась. Вечером рассказала гр. Д. А. Олсуфьеву всю печальную историю с Чертковым, и он посоветовал мне подождать писать Столыпину об удалении Черткова. Теперь именно это нельзя сделать, так как его только что вернули. Если же Чертков будет заниматься какой-нибудь пропагандой и наталкивать на это Льва Ник. или Лев Ник. возобновит с ним свои пристрастные отношения, то лучше мне самой, лично, переговорить тогда со Столыпиным. Все это в будущем, а пока надо жить сегодняшним днем. Часа три подряд Лев Ник. играл с большим увлечением в карты в винт. Как грустно видеть все его слабости именно в тот возраст (82 года), когда духовное должно над всем преобладать! Хочется на все его слабости закрыть глаза, а сердцем отвернуться и искать на стороне света, которого уже не нахожу в нашей семейной тьме.
Л. Н. Толстой . Дневник.
Опять все то же. Слабость. Отсутствие энергии к работе. Письма ничтожные. Говорил с С. А. и напрасно согласился не делать портреты. Не надо уступки. И теперь писать не хочется. Ложусь, двенадцатый час.
20 августа
Сегодня вечером на почту посылаются два толстых пакета на имя Булгакова, то есть для господина Черткова. Отказавшись для меня от свиданий, Лев Никол. изготовляет для коллекции своего идола разные бумажки, чтоб утешать его, и посылаются они через Булгакова. Ездил Лев Ник. верхом далеко в Ломцы, в лес, вечером, сонный, играл в винт.
Уехали утром сын Сережа и Олсуфьев. Занималась много «Детством» для издания; стараюсь быть спокойна и уйти в дело, но не могу еще совсем. Малейшее напоминание о Черткове (фотография сегодня) приводит меня в ужасное состояние, делается прилив к голове и сердцу и отчаяние в душе. Да, счастья жизни уже дома не будет, надо или с этим примириться, или искать его в другом и других! Приехал Абрикосов.
Фотография, которую делали в Кочетах летом, в моем отсутствии, изображает всех за столом, а Черткова близко, близко сидящего возле Льва Николаевича. Так всю меня и взорвало опять! Писала Масловой и Елиз…
Л. Н. Толстой . Дневник для одного себя.
Хорошо говорил с сторожем. Нехорошо, что рассказал о своем положении. Ездил верхом, и вид этого царства господского так мучает меня, что подумываю о том, чтобы убежать, скрыться.
Нынче думал, вспоминая свою женитьбу, что это было что-то роковое. Я никогда даже не был влюблен. А не мог не жениться.
Л. Н. Толстой . Дневник. Запись от 12 сентября 1862 г. Я влюблен, как не верил, чтобы можно было любить. Я сумасшедший, я застрелюсь, ежели это так продолжится.
21 августа
Опять не спала, опять дрожит сердце, хочется плакать и не хочется жить. Да, зачем, зачем на многое открылись у меня глаза? И зачем мне так страстно хочется его, мужа моего, любви, ласки и прежнего доверия? Завел ключ, чтобы запирать свой дневник. Если б это было от всех, то хорошо бы, а то ведь только от меня! Сегодня, рассказывая все Абрикосову, я говорю: «Они бог знает что говорят и думают про то, что я ревную Л. Н. к Черткову, а я просто чувствую, что он у меня отнял душу моего мужа». – «Да, это верно, – сказал Михаил Сергеевич, – но теперь поздно, душа отнята давно; поздно спохватились…» И это непоправимо. И я это чувствую, и я виновата, и несу возмездие, и жду не от людей, а от Бога помощи и избавления! Оно, вероятно, настанет с моей смертью!.. Чувствую больным мое сердце, и очень.