Любовь и смерть Ивана Чагина

Чагин проснулся в странной тишине. Не мог понять, отчего на голых досках деревянной кровати нет Грушиной постели. Не увидел Иван и салфеток в буфете. Странное оцепенение обрушилось на постояльца. Преодолев столбняк, выскочил в кухню. На шестке и в печи не оказалось чугунков и сковородки. Не было инструмента Бронислава Богдановича. Лишь запах керосина и олифы витал по кухне. Сундучок с паяльником и киянками стоял в голбце, а вот второго мешка муки не оказалось на месте в кладовой. Иван заметался по пустым комнатам, не замечая на столе лоскута серой бумаги. Убедившись, что и от десяти фунтов солёного сала остался жалкий кусок на дне полотняного продолговатого мешка, понял, что Груша и её дядя исчезли навсегда. Они просто обокрали его, как последние жулики, забрав всё, что им понравилось. Не жалел ни о крупе, ни о соли, которые копил для другой жизни, жизни в городском голоде.

«Разве бы запретил взять муку и сало? Обязательно поделился. Она говорила о воровстве и пьянстве народа, а сама оказалась частью этого подлого и коварного сволочного населения. Можно было разбудить и попрощаться, как это делают культурные люди. Чего испугались?»

Иван выгреб золу из печи, нашёл золотую блёстку и попытался развести огонь в пустой печи. Пробежавшись по пустой комнате, которая вдруг стала чужой и неопрятной из-за отсутствия штор. Из-за отсутствия Грушеньки! Сунув за голенище валенка «Браунинг», вырвал из самодельного блокнота листок, побежал к печи. На длинном голом столе сиротливо лежало письмо:

«Дорогой, Ваня, прости. Так получилось. Дяде сообщили, что нашлась работа в Ярославле. Мы вынуждены опять «искать» работу, чтобы прокормиться. Прощай! Аграфена».

Он перечитал написанное ещё раз. Понял, что они убегают от какой-то опасности. Скорей всего, испугались его. Поэтому решили уехать. Бронислав Богданович извинился: «Иван, ты прекрасный человек. Мы полюбили тебя, но полюбить твои идеи ещё не можем. Постарайся нас забыть. Б.Б.».

Легко сказать. А как сделать, если всё прекрасное теперь в этом мире связано с именем Груня. Это невозможно сделать. Разве что через сто лет. И через двести лет он не забудет её. Нет такой силы, чтобы вычеркнуть из его жизни эти дни и ночи в деревне Утренники. Тревога за судьбу девушки нахлынула на него и он не стал топить печь, не стал искать чугунок или сковородку. Выпил воды из корчаги и решил найти того, кто увозил Грушеньку, узнать в какой край направилась его любушка-голубушка.

Прошло три дня. Следы девушки потерялись. Работа успокаивала, притупилась обида. Вечером в дверь застучали. В клубах жидкого пара пришла измождённая женщина с обмороженной чёрной щекой и с мальчиком. Лет пяти. Из валеночных дыр торчали соломенные усы.

— Мы станем с вами жить, — Кашляя, проговорила она, блестя голодными глазами.

— Живите, — эхом отозвался Иван, добывая из печи горшок с просяной кашей.

Утром приходили за самоварами, приносили продукты. Иван отдавал их женщине. Она неумело затопила печь, пыталась сварить галушки, пожарить сало в принесённой от соседей щербатой сковороде. Чагин весь день провёл в каком-то непонятном состоянии. Его будто снова контузило. Сознание мутилось и тонуло в глубоком тоннеле, из которого нет выхода. Он мёрз у воротец, смотрел на сверкающий, как рафинад, снег, курил и думал обо всём сразу и не о чём конкретно.

Женщина с мальчиком рано забрались на печь, а Иван пытался записать впечатления. Керосин быстро кончился, а керосинового бидончика не мог найти. Он думал о Кате, как о человеке прекрасном и понимающем. Груша не хотела переделывать себя, не хотела понять для чего строится новая жизнь, для чего погибли его товарищи, победившие тех, кто хотел возвратить царские порядки, которые привычны им и понятны. А кто воевал за новое, были отчаянней и смелей. Они приближали это своё новое, намереваясь разрушить мир насилья. Это была очень значимая идея, хотя и не совсем понятная, но в неё верили беззаветно. Поэтому и победили. Невозможно переубедить русского человека, если он чего-то страстно захочет.

Ночью пришла обмороженная тётка. Она плакала и целовала руки, благодаря за доброе отношение.

— Нет у меня ничего, чем бы я смогла вам отплатить за то, что вы спасли нас от голода. Мы ходили в куски. Паспорт я свой выбросила, когда бежала из Уфы. Лежала в госпитале, работала на телеграфе в штабе 1-й армии. …Мне сказали, что вы офицер.

— Да. — вздохнул Иван, откидывая одеяло. — Командир роты. Только из 4-й армии, 25-й дивизии. Иван Чагин.

Женщину неведомая сила скинула с дивана. Она стояла у голого стола, незная, что ей делать. Иван хотел рассмеяться, но не мог.

— Почему не пошли со всеми?

— Поняла, что союзники не хотят нашей победы. Они вредили, помогая вам. Не открыто. Стало ясно, что победа будет за ними, за интервентами; за чехами, за американцами, французами, за англичанами. Александр Васильевич тоже понимал, что война со своим народом проиграна. Не хотел воевать.

— С кем же мы тогда воевали? — удивился Иван. — Что стоите. Ложитесь. Пол холодный.

— Можно было победить. Не хотели слушать Верховного. Каждый генералишко мнил себя Наполеоном, хотел первым въехать в Москву. Неразбериха и разобщённость. Огромные потери. Мальчика я подобрала. Он тоже был ранен. Но он не знал, где его фронт. Он воевал за свою маленькую жизнь. …Вы пошутили?

— Пошутил. Потрогайте мою голову. Раз я без рог, значит, не красный. У красных рога. У всех. Голову мыть очень неудобно. Поэтому и пошили им шлемы, чтобы не так видно были…

— Это глупости. — усмехнулась женщина, обнимая его. — Не бойтесь. Я имела покровителей в штабе. Блюла себя. При мне всегда бритва. Чиста перед вами и перед родиной. …Ушла воевать гимназисткой. Я не могу ошибиться. Вы воспитанный человек, умный и вежливый.

Чагин удивился, пытаясь понять женщину, которая считает, если красный, то людоед. Спросил иронично и зло:

— Если коммунист, значит, грубый, невежественный, ест людей без соли? Кто же вам такое сказал?

— Общепризнанное мнение, — потерянно сказала женщина.

— Клянусь вам, я не съел ни одного ребёнка, умею читать, говорю на французски, понимаю английский и польский. Сдавали латынь, математику. Мог на рояле Лунную сонату до конца сыграть. Давно не музицировал. Готовился в институт. Знаете, Стелла, за мной грех. Утром умываюсь. Зубы перестал чистить после съедения детишек. …А что вы так? Не обижайтесь. Наслушались глупостей. Сколько вам лет? Вы младше меня. …Прощаю. О нас и не такое распускали. Вы-то почему поверили гадостям? Образованная девушка и даже симпатичная, хотя и помороженная в путешествиях. Давайте спать. Диспут продолжим с утра. Только не убегайте ночью. Не стану кушать вашего мальчика. Подошью валенки. У меня есть материал и некоторое умение. Научили эти дядьки с красными рогами.

— Простите. …Пожалуйста. Честное слово. Не подумала. Я — пойду. — сказала виновато женщина.

— По вашим понятиями я должен на вас накинуться, за косы тащить в сарай. Такая плата не подходит. Война кончилась. Не считайте меня своим врагом. Хорошо? Вы спасаете ребёнка. Я помогу вам. Мы же люди. Попробуйте забыть войну… И у меня не получается…

Утром Чагин растопил печь, навощил дратву. Сделал шило из гвоздя и взялся за валенки. Когда печь разогрелась, начал замешивать на молоке тесто. На сковородке зашептались подрумяненные кусочки сала, Иван положил сверху раскатанный пласт теста и придавил большой деревянной ложкой.

— Так моя бабушка делала, — сказала радостно Стелла. — Все мои умерли от тифа. Давайте я стану печь. А вы подшивайте…

— В горшке варится мясо. Почистите картофель, порежете, капусту, свёклу. Будет у нас борщ…Это меня тётя учила. Яйца сварите мальчику в этой жестянке. Проснулся наш человек будущего. Вспомнит ли он это утро. Мы с ним на горку пойдём, санки были в сарае.

— Нет. Я — сама. Вы уедете, а он привыкнет к вам. А расставаться будет нам тяжело. Мне сказали, что вы нэпман из бывших, намекнули, будто… Понимаю, что не останетесь.