Любовь и смерть Катерины

Площадь, видимо, использовалась местными жителями как помойка: странные вещи, назначение которых невозможно было опознать, зловонной пирамидой возвышались в ее центре, и эта шаткая пирамида вздрагивала и качалась под его ногами.

Отец Гонзалес давно потерял ориентиры и не помнил, откуда он пришел и куда ему следует идти. За стеной одного из домов послышался злобный собачий лай, потом раздраженный мужской голос выругался, приказывая собаке заткнуться.

Ему ответила, видимо, жена:

— Господи Иисусе, что толку бранить собаку, старый ты дурак?

Отец Гонзалес хотел позвать мальчика, но не решался кричать — кто знает, какой ночной монстр выпрыгнет на него из темноты? И тут сбоку, откуда вначале сквозь бархатную темноту ночи доносилось лишь невнятное бормотание, слабое и незаметное, как легкое потрескивание углей в камине, раздался гул человеческих голосов, нарастающий звук песни. Мужские голоса, поначалу робко, неуверенно выводили слова, будто стесняясь друг друга, но постепенно все новые голоса подхватывали мотив, и песня разрасталась, становилась мощнее и увереннее.

мы выбрали свободу нам ясен путь нам ясен путь свободу для народа для каждого из нас алеет наше знамя как свет зари как свет зари свобода будет с нами свобода навсегда

— Сюда! — Маленькая рука появилась из темноты и схватила священника, пальцы сжались прямо над его трепещущим сердцем. — Деда, мы уже идем!

— Кто это поет?

— Что? Не слышу, чтобы кто-то пел.

— Да вот же. послушай! Слышишь?

— Отец, откуда вы? Это же Санта-Марта. В Санта-Марте мы ничего не видим, не слышим и не знаем. Так лучше, поверьте.

Мальчик отодвинул занавеску из тяжелых пластмассовых пластин, видимо, срезанных с упаковок минеральных удобрений, и отец Гонзалес шагнул в маленькую комнату. На полу, в груде грязного тряпья, лежал умирающий старик.

Помещение освещалось парафиновой лампой, стоящей у изголовья импровизированного ложа. Отец Гонзалес и раньше видел такие лампы — на городском рынке они стоили 75 сентаво, а запасной фитиль старик мог сделать из старого шнурка.

Отец Гонзалес опустился на колени и всмотрелся в иссохшее лицо. Диагноз он был очевиден — старик действительно умирал. Он лежал под двумя одеялами, прикрытый еще синей детской нейлоновой курткой, которую мальчишка заботливо подоткнул вокруг старческого подбородка. Темные ноздри длинного носа, напоминавшего ястребиный клюв, заострились, бледно-серые губы были растянуты в гримасе боли, а глаза устало блестели из-под синюшных век, как два вареных яйца. Отец Гонзалес и раньше видел умирающих и, конечно, знал отличительные признаки смерти. Надежды не было.

Мальчик остановился на краю освещенного круга. Он молчал, кусая губы, прилагая все силы, чтобы не расплакаться.

— Что же ты молчишь? Прочитай молитву, сынок. Скажи десять раз «Отче наш». Господь в своем милосердии поможет тебе.

Мальчик сложил перед лицом руки, словно ангел с картинки, как его когда-то учили в давно забытой другой жизни.

— Отче наш, — пробормотал он сквозь зубы, давясь рыданиями. — Отче наш. Отче наш. Отче наш.

Отец Гонзалес вытащил из кармана столу, развернул, разгладил рукой и поцеловал вышитый посередине крест. Он продел в нее тощую шею, затем раскрыл маленький кожаный футляр, который принес с собой. Внутри находилась бутылка миррового масла, освященная епископом и предназначавшаяся для употребления в экстремальных условиях.

Он вылил каплю на ладонь и мягко провел по глазам старика, ясным голосом проговорив слова святой молитвы: «Через это святое помазание по благостному милосердию Своему да избавит тебя Господь от грехов, совершенных посредством зрения. Аминь».

Затем священник протер маслом уши умирающего, осторожно и тщательно, как отец, купающий малыша. «Через это святое помазание по благостному милосердию Своему да избавит тебя Господь от грехов, совершенных посредством слуха. Аминь».

Масло почти закончилось. Отец Гонзалес вытряхнул последние капли на ладонь и провел по острому носу. «Через это святое помазание по благостному милосердию Своему да избавит тебя Господь от грехов, совершенных посредством обоняния. Аминь».

Затем мазнул по губам: «Через это святое помазание по благостному милосердию Своему да избавит тебя Господь от грехов, совершенных посредством вкуса. Амины.

Он взял старика за ледяные руки, потер их своими маслянистыми от мирра ладонями. «Через это святое помазание по благостному милосердию Своему да избавит тебя Господь от грехов, совершенных посредством осязания. Амины.

Снова вгляделся в застывшие глаза. Жизнь уходила из старого тела, прощалась с этим миром, алкала покоя, жаждала встречи с Всевышним.

Отец Гонзалес переступил на коленях несколько шагов и приподнял одеяла, чтобы добраться до ног старика. На ногах было что-то подобие шерстяных носков, затвердевших от грязи и издающих тошнотворный запах. Священник с трудом стянул их, обнажив черные, костлявые ступни с длинными желтыми ногтями, напоминающими птичьи когти.

Ничего, ничего. Иисус Христос тоже так делал. Иисус, повелитель мира, тот, кто видел прошлое и будущее Вселенной и всего, что находилось в ней, омывал ноги своим друзьям.

«Через это святое помазание по благостному милосердию Своему да избавит тебя Господь от грехов, совершенных посредством ходьбы. Амины.

На ощупь кожа умирающего была тонкой и хрупкой, как пергаментная бумага, и почти прозрачной. Уже неживой. Она не могла более хранить теплящуюся внутри нее жизнь и все больше истончалась, готовая раствориться, исчезнуть, дать душе протечь сквозь ветхую оболочку. Этот человек стоял за гранью жизни — на Земле от него почти ничего не осталось.

Отец Гонзалес потряс пустой бутылкой над ладонью и засунул руку под одеяло. От гадливости и стыда ему пришлось задержать дыхание. Да полно, отец, не надо так. Ты же доктор. Доктор, только не для тела, а для души. Доктор. Доктор. Он нащупал рукой сморщенный пенис старика, холодный и липкий, как дождевой червяк.

«Через это святое помазание по благостному милосердию Своему да избавит тебя Господь от грехов, совершенных посредством плотских утех. Аминь».

Исполнив последний ритуал, отец Гонзалес откинулся и сел на пятки.