Любовь-морковь и третий лишний

– Ерунда! – кивнула я. – Не знаешь, где поминки устроят, в буфете?

Нюся повертела пальцем у лба.

– Ты че! Ясно дело, в доме ихнем богатом, не тут же.

Внезапно из репродуктора полилась печальная музыка, и раздался торжественный голос:

– Сегодня мы прощаемся…

Нюся перекрестилась, я глянула на большие настенные часы.

– Уже началось?

– Нет, репетируют, – пояснила буфетчица.

Мелодия стихла, затем зазвучала вновь.

– Мы прощаемся…

– Второй час подряд слова подбирают, – вздохнула Нюся. – Ну, Жанна! Мразь.

– Ты ее не любишь?

– Кулакову? Фу! Одна спесь, – скривилась Нюся, – есть у нас такие, ничего собой не представляют, а уж гонору! Мама родная! Вот Тина другая была, подойдет, поговорит нормально. Наши тут из-за ее брюликов бесились, а я считаю, что актрисе положено хорошо выглядеть, кстати. Тина своим богатством не кичилась и возраст свой не скрывала. Ой, цирк!

– Ты о чем?

Нюся захихикала:

– Есть у нас Софья Сергеевна…

– Щепкина?

– Да, знаешь ее?

– Вчера гримировала.

Нюся стала тереть тряпкой прилавок.

– Вот Сонька просто бешеная делается, когда речь о возрасте заходит. Два года тому назад она себе юбилей устроила, захотелось бабе цветов, подарков, ну и придумала: тридцать ей. Народ прямо помирал, а она как ни в чем не бывало в мини-юбчонке по сцене скакала.

– Ну фигура у Щепкиной хорошая.

– Селедка сушеная.

– Не говори, издали за девочку сойдет.

– В темноте, со спины, – стояла на своем Нюся, – девочки-то стройные да крепкие, упругие, а Сонька копченая вобла, кожа да кости. Нет, как ни старайся – на двадцать лет не потянешь. Но не в этом смак. Значит, два года назад она тридцатилетие отметила, угадай сколько ей лет прошлым летом стукнуло?

– Ясное дело, тридцать один.

– А вот и нет, – захохотала Нюся, – двадцать восемь. У Соньки старческий маразм, уж и не помнит где, когда и кому чего соврала.

Я невольно улыбнулась, Нюся, продолжая весело Смеяться, отвернулась к стене, оборудованной полками с товаром. В этот момент в буфет вошел мужчина в элегантном черном костюме и белоснежной сорочке.

– Дайте мне, пожалуйста, воды без газа, – попросил он.

Нюся обернулась и поперхнулась смехом, ее лицо вытянулось.

– Вам какую? – тихо поинтересовалась она.

Незнакомец вытащил из кармана изящную, крохотную, похоже, золотую коробочку, открыл ее, вытряхнул на ладонь таблетку и ответил:

– Без разницы, мне лекарство надо запить, сердце третий день щемит.

Нюся быстро налила стаканчик, подала мужчине и заботливо поинтересовалась:

– Может, покушаете чего?

– Большое спасибо, не хочу.

– Бутербродик с копченой колбаской?

– Благодарствуйте, я с мясом не в дружбе, – пояснил незнакомец, мелкими глотками выпивая воду.

– Так легко кашку сделать, овсяную, только прикажите, – буквально приседала Нюся, – ради вас могу сварить, я хорошо готовлю, в особенности диетическое.

– Спасибо за заботу, аппетита нет, – вежливо, но сухо ответил посетитель. Потом он аккуратно положил в урну пластиковый стаканчик и спросил:

– Сколько с меня?

– Ерунда, вода ничего не стоит, – отозвалась Нюся.

– Так не бывает, – мотнул головой мужчина и слегка поморщился, – все имеет свою цену, даже крохотная капля.

Нюся потупилась, а посетитель вытащил из кошелька сто рублей, швырнул их на прилавок и, снова Поморщившись, быстро ушел.

Буфетчица уставилась на ассигнацию.

– Живут же люди, – вырвалось у нее, – стольник за стакан ерунды оставил и сдачу не попросил. Цен не знает или по таким местам ходит, где минералка бешеных денег стоит! Вот повезет кому-то, но явно не мне, в мою сторону он даже посмотреть не захочет!

В курсе, кто сейчас заходил?

– Нет, откуда бы! Я пока мало кого в театре знаю.

– Семен Петрович, муж Бурской, теперь вдовец, четвертый раз уже является, – быстро заговорила буфетчица, – покойницу в десять из морга привезли, и он с ней прибыл. Сам зал цветами украшал, хотя там наших полно. Первый раз в пол-одиннадцатого прибежал, чаю с сахаром выпил и свою таблетку съел, потом через час снова явился, на этот раз кофе с лекарством употребил, затем в начале двенадцатого притопал, опять пилюлю проглотил с колой, сейчас вот минералку затребовал и морщится постоянно! Видно, болит у него сердце!

– Наверное, надо врача позвать, – предложила я, но Нюся, не услышав разумных слов, продолжала:

– Богатый очень, перед ним в театре все стелются. И боятся, что теперь, когда Тины не стало, он помогать перестанет. Эх, достанется же кому-то счастье, один долго он жить не сможет, бабу найдет, но, ясное дело, у меня шансов никаких, чистый ноль. Олигархи на буфетчиц не глядят, сказка это про принца и Золушку, такие в своем кругу сходятся, хотя, может, он и не захочет молодую и красивую, с Тиной намучился.

– Они плохо жили?

Нюся сверкнула сильно накрашенными глазами.

– Так об этом весь театр толкует! Тина-то с ума сошла, роман закрутила с Павлушей, тот Бурской вроде на пятнадцать лет моложе. Вообще голову Валентине сшибло, везде с ним появлялась, даже на день рождения театра под ручку с Павлом пришла. Во какая смелая, ничьих разговоров не боялась. Хотя, скажу тебе, наши актриски любят, когда о них судачат. Знаешь, как Щепкина высказывается: «Пусть ругают, критикуют, сплетничают, лишь бы не забывали». Меня только позиция Семена Петровича удивляет! Ведь знал небось про Павлика, а молчал и по-прежнему спектакли с женой спонсировал. Ну очень высокие отношения. Либо он кретин, слепой и глухой, газет не читал и сплетен не слышал, либо ему на Тину наплевать было, вот он и закрывал глаза на ее взбрыки. Знаешь, как бывает: у него своя жизнь, у нее…

Из громкоговорителя раздался торжественно-печальный голос:

– Начинается прощание с любимой актрисой…

– Пошли! – деловито воскликнула Нюся. – Панихида стартовала, во, сюда, тут дверка есть, прямо в зале окажемся.

Я последовала за буфетчицей, Нюся нырнула в темное пространство, толкнула створку, и мы оказались в большом зале, затянутом красно-черной материей. В воздухе удушливо пахло цветами и какой-то парфюмерией, очень назойливо, резко.

Народу в скорбном месте оказалось битком, понять, кто есть кто, было невозможно. Церемонию вел статный мужчина в безукоризненном черном костюме, он подзывал к микрофону тех, кто хотел сказать прощальные слова о покойной. В общем, речи их звучали одинаково.