Любовь моя, самолеты
Шрифт:
Правда, взыскания на этот раз полковник на меня не наложил: машина была цела, и ему не имело смысла портить отчетность лишним выговором. И на том спасибо…
Уже под конец войны какая-то светлая голова распорядилась собрать скопившиеся на севере неисправные «Лавочкины», подлатать местными силами и перегнать для настоящего ремонта, куда бы вы думали? Аж в Пензу!
Мне достался суровый агрегат: все в нем было вроде бы «тип-топ», но полной заправки масла едва хватало на сорок минут полета. Гнать или не гнать? Командир эскадрильи внес предложение: бери канистру масла на борт. Если давление начнет падать, сядешь на промежуточном аэродроме —
— А какой инструкцией мне руководствоваться, «доливая масло на работающем моторе»?
— Если бздишь, скажи прямо…
Мне не удалось образовать глагол первого лица единственного числа, и я ответил:
— С вашего благословения, лечу.
Мы договорились — все я буду делать не спеша: запускаю двигатель последним, чтобы не шуровать газом, строя не держу, а иду рядышком с группой на постоянных оборотах, может, так масла и хватит до самого Петрозаводска. Все было, кажется, предусмотрено, а получилось не по плану.
Группа расселась уже по кабинам, когда ведущий был неожиданно поднят со своего места: эскадрилью пожелал вести инспектор воздушной армии самолично. Понятно, о дефектах моего самолета он ничего не знал, о договоренности с командиром эскадрильи — тоже. Словом, еще на земле, обнаружив, что я не тороплюсь с запуском двигателя, ведущий, нарушая все правила радиообмена, понес меня на чистейшем русском языке. Дальше — больше! Ну, а я молчал — вступать в дискуссию при сложившихся обстоятельствах не имело никакого смысла. Свое дело я понимал так — кровь из носа, а до Петрозаводска доползи. Для этого следовало беречь масло и нервы. Остальное — чешуя.
Группа летела немного левее и чуть выше меня. Красиво держали строй мужики, как на параде. Вот только беда — минут через десять после вылета погода начала портиться. В этих краях такое часто случается. Только что был, как говорится, миллион на миллион — и видимости, и высоты облачности, и вдруг — снежный заряд, мрак, ни высоты, ни видимости.
Решение? Снижаюсь. Вцепиться в самый верный на свете компас — в железнодорожное полотно единственной магистрали, она непременно выведет на Петрозаводск. Газ не сбавлять, регулятор винта не трогать. Сползаю пониже и лечу дальше.
Несколько радиовсплесков, характеризующих меня сами понимаете как, еще долетают из группы, а потом — тишина. Вероятно, инспектор отложил разбор полета на потом. А погода все портится. Следить за землей и за группой одновременно я уже не могу. Все внимание «железке». Главное — дотянуть до Петрозаводска.
«Лапоток», — говорю я самым подхалимским голосом, — если ты не дотопаешь до КПМ (конечного пункта маршрута), начальник сожрет меня со всеми потрохами. Ты понимаешь, «Лапоток». Кто он и кто я? Не подведи, «Лапоток», не будь свиньей, бродяга».
Поглядываю на манометр. Пока давление масла держится, а вот видимость уменьшается. Приходится снова снижаться. Аэродром, где можно было сесть и, не выключая двигателя, долить масла, судя по времени, я уже прошел. Лететь остается минут двенадцать.
Дойду или не дойду?.. Не паниковать! Столбы видны? Видны. Вот и держись за столбы. Давление? Не отвлекайся. Теперь это уже все равно. Пока винт крутится и движок тянет, надо лететь.
На аэродром я выскочил исключительно удачно, чуть довернулся и оказался в створе полосы. Сел, хотел
уже сруливать, но подозрительный запах перегоревшего масла остановил. Выключил зажигание и скатился по инерции в сторону. Помнил: нельзя занимать посадочную, мужики на подходе. Но вслед за мной никто не садился. Группы и слышно не было. Про визуальное наблюдение вообще молчу: аэродром затянуло плотной дымкой…Очень не хотелось отходить от машины. Стоя около теплого капота, прижимаясь щекой к нагретому дюралю, я, вероятно, о чем-то думал, хотя совершенно не помню, о чем именно. Подкатил штабной виллис и мигом доставил меня пред ясны очи самого командующего воздушной армии.
— Где группа? — спросил генерал, не дав мне доложить. — Ты же из перегоночной группы?
— Не знаю, где группа, товарищ генерал, — ответил я и начал объяснять, как и почему пришлось лететь, не придерживаясь общего строя.
Генерал слушал рассеянно, и не удивительно: его тревожила судьба перегонной группы. Время прибытия истекло.
— Интересно получается: ты на своей горбине прилетел, а они — или заблудились? Как полагаешь?
— Не знаю, товарищ генерал…
И тут я свалял дурака: дернул молнию кожанки, отвернул полу и показал командующему сержантский погон.
— Ты откуда ж такой красивый? — откровенно удивился генерал. — Вас давно уже переаттестовали младшими лейтенантами, мне казалось?
— А я вам таким достался — последний летающий сержант Военно-воздушных сил. Спросите Тимошенко, за что…
Генерал, конечно, понял, кого я помянул. И это ему не понравилось: как минимум, следовало бы называть его товарищем Маршалом Советского Союза Тимошенко.
— Больно ты шустрый, последний сержант.
Впрочем, сказал он это вполне благодушно и даже повел меня обедать. Удостоил чести принимать пищу за генеральским столом, в отдельном кабинете. Перед компотом генералу подали шифровку: группа села вынужденно, на озеро, близ не помню уже какого пункта. Потерь нет. И это было, конечно, важнее всего.
Мне еще долго досталось летать на «Лавочкиных» разных модификаций.
Свою самую памятную посадку я выполнил двадцать восьмого апреля сорок пятого года на аэродроме Штаргардт, расположенном на ближних подступах к Берлину. В тот день мы пригнали новенькие, с иголочки, дымчато-голубые Ла-7 в корпус генерала Осипенко. Мы — это летчики специально сформированной группы для доставки материальной части с завода на фронт. Так неожиданно продолжился опыт, приобретенный на перегонке больных машин с севера в Пензу…
Транзит над Европой принес, между прочим, нежданный и негаданный «сюрприз». Привыкшие к полевым аэродромам, к черт знает каким посадочным площадкам, летчики еле управлялись с самолетами, садясь на бетонные полосы. Удерживать направление пробега на ровном покрытии оказалось почему-то ужасно трудным. Самым глупейшим образом была побита не одна машина — во второй половине пробега самолет вдруг кидало в сторону, и, что называется, не хватало ноги удержать машину…
Постепенно яд проникал в душу — закрадывалось сомнение: возможно ли вообще справиться с этим дьяволом — Ла-7 — на пробеге? Когда же поломал свой самолет заместитель командира дивизии по летной подготовке, тут и вовсе мандраж принял массовый характер. Это было отвратительно и постыдно: выравниваешь машину, ждешь касания колес о бетон, улавливаешь — есть… И сразу прошибает липкая испарина, ноги сами собой начинают сучить педали: удержу — не удержу?!