Любовь нужна всем

Наконец с посудой покончено, а часы, увы, опять продвинулись на полосочку всего – минутная стрелка проползла только четверть круга. Тщательно вымыла руки, теперь собой заняться. Брови подвести, реснички тоненькие почернить, чтоб заметней стали, накрасить губы, усилить контур глаз, чтоб не казались азиатскими. Откуда у неё этот киргизский разрез? Анжела рассматривала себя. Оценка пять. Брови стали заметны, ресницы почти как у большой детской куклы, здорово! И глаза скруглились, даже будто побледнее стали, вовсе уже не карие да черноты. Теперь причёска, ей придать правильную форму, вот так, вот, теперь небольшое, совсем не скуластое, как иногда кажется, личико в плотном венце густых каштановых волос.

Но время всё ещё тянулось медленно – девять тридцать пять. И сигареты на балконе кончились – не покурить. Анжела присела в единственное кресло в квартире – напротив телевизора. Его протёртую обивку, высвобождаясь из пожизненного плена, грозили пробить стальные пружины, они кололи мягкое место, но почему-то никому, кроме Анжелы это не мешало. По всем каналам шла какая-то муть, то перестройка и партия, то фильм для детей, вытащенный из совсем древнего загашника, то репортаж из дебрей капитализма. Выключила, уставилась в потолок. На побелке висела мёртвая паутинка с налипшей пылью. До потолка генеральная уборка никогда не добиралась. Там со стороны улицы на стыках со стеной расползались узорчатые трещинки. Верхний бордюр обоев в двух местах отклеился и трясся на сквозняке как осенний лист. Квартира давно просила ремонта, но его постоянно переносили с отпуска на отпуск. Анжела закрыла глаза, как она не хотела больше это видеть! А ведь придётся. Даже сегодня, ещё час пятнадцать до выхода. Под ухом зажужжал комар. Это он, наверное, зудел у неё в комнате всё утро, так что пришлось укрыться с головой. Анжела свернула отцовскую газету, выждала пока кровосос сядет на голую руку и с силой хлопнула «Правдой» по назойливому комару. Пятно крови у локтя, оказывается, способно доставить огромное удовлетворение. Но минутная стрелка по-прежнему стояла на месте, ну почти на том же месте. Комара сменила муха, она залетела в открытую форточку и стала носиться по комнате. Большая, чёрная, – тяжёлый бомбовоз ежеминутно тупо бьётся об стекло. Бац, бац, бац. Снова понеслась в противоположный угол, безумным пропеллером крутились прозрачные крылышки, наверное, сто движений в секунду. Её не прихлопнешь как комара. Анжела опять прикрыла глаза, попробовала повторять физику, интерференция – это, дифракция – это… Ж-ж-жу – мелькнула перед глазами муха. Не получалось с физикой, мысли всё равно перескакивали на другое, на то, что её ждёт сегодня. На то, что будет сегодня. Нужно просто сидеть в этом продавленном старом кресле и опять попробовать включить телевизор. Не успела, за стеной сосед врубил музыку. Проснулся, он тоже работал в трампарке и, наверное, вчера был в вечер. С утра, значит, свободен и весел, вот и веселится:

Городок наш разделяет река,

Очень разные его берега!

И так обычно до обеда. Одна-две пластинки, от начала до конца и потом снова. А часы «Заря – маленькие, овальные с подрезанными, спрямлёнными уголками показывали только пять минут одиннадцатого. «Нет, торчать дома и тупо убивать время невозможно!» Анжела поднялась, выпрямилась, глянула в окно – там висели низкие, непривычные для июля облака, но хоть не капало. Решение пришло мгновенно – надо пройти пешком две, три, четыре, сколько получится автобусных остановок. Время пойдёт быстрее.

На улице было не по-летнему прохладно, ветви деревьев раскачивал ветерок, с близкого, казалось, ещё немного и рукой достанешь, неба вот-вот грозил политься длинный, противный осенний дождь, и все прохожие, как муравьи перед грозой, торопились разбежаться по своим квартирам. Только Анжела не спешила. Она ровно шествовала прогулочным шагом, изредка поглядывая на часы, время работало на неё, и она всё ближе к цели. На Лобачевского наконец вскочила в отправляющийся автобус, пора – до двенадцати оставалось всего полчаса. Теперь можно даже немного опоздать, небольшое опоздание для девушки – это хороший тон. В двенадцать она принялась искать заветный дом на Профсоюзной. Они были все одинаковые с той стороны – серые блоки пятиэтажек с промазанными чем-то чёрными стыками. Но вот он, вот подъезд, этаж, конечно, последний, пятый, короткий взгляд на часы – пять минут первого – отлично. «Дз-дз» – приглушённо зазвенело внутри. И вот. И улыбающийся Павлик. И его такие милые светло-карие глаза под вечно падающей на них русой чёлкой. И его объятия. И ласковые руки. И нежная, молочного цвета кожа на груди. И…

13

Это было счастье. Настоящее, полноценное, пронзительное, оно рвалось наружу и было способно заполонить, поглотить всё вокруг. И эту комнату со старой, обшарпанной мебелью шестидесятых годов, с засаленными около двери обоями, с грязным, немытым много лет окном. Счастье не замечало этого. Оно не видело сломанного бачка в туалете, из которого постоянно по тёмно-оранжевой, ржавой колее стекала вода в унитаз. Не замечало раздолбанный пол в спальне, где вместо двух паркетин на входе темнел почерневший от грязи бетон. Оно не обращало ни малейшего внимания на замотанный тряпками кран кухонной мойки. Вода там лилась тонкими кривыми ручейками отовсюду и меньше всего из того места, откуда она должна струиться. Всё это было и не было одновременно. То есть вдруг эти бытовые неурядицы, которые в любой другой ситуации заставили бы Анжелу раздражаться, вдруг они стали ей совершенно безразличны и даже просто незаметными и неважными. Главное – Павлик рядом, вместе с ней, и они счастливы.

Правда, у Павлика есть его работа, неофициальная, неправильная и даже (Анжелу передёргивало от этой мысли) уголовно наказуемая, но работа. Ему звонили и вызывали к определённому месту, обычно к какой-нибудь «Берёзке». Павлик быстро, но сосредоточенно собирался, уделяя внимание каждой мелочи в одежде, тщательно причёсывал свою русые волосы, и уматывал «встречать» очередных немцев, французов, итальянцев или датчан. Затем сбагрить их валюту или купленные шмотки. В общем, он зависал надолго, а Анжелу постоянно преследовал страх. Она боялась, что однажды всё кончится плохо, и он не придёт. И останется сплошная пустота. Чтобы избавиться от дурных мыслей Анжела убиралась в квартире. Это помогало.

Ночевала к родителям. Мать работала, появлялась лишь вечерами, Машку устроили на вторую смену в другой лагерь и, пока Анжела появлялась дома, даже очень поздно, никаких подозрений новая жизнь дочери у матери не вызывала. Вечерами и так Анжелы практически никогда не было дома, поэтому ничего, по большому счёту, не изменилось. Только перехватив дочь перед сном, мать начинала зудеть о её вечерних гулянках, пьянках и прочих непотребствах. Но, кстати, с обретением собственного угла они с Павликом стали гораздо реже посещать «Молодёжное», и желание возникало нечасто, и не ближний путь, ехать на метро с двумя пересадками или на автобусе почти полчаса. А до него ещё дойти надо. В «Черёмушках» свои «молодёжные», но там тусовались другие компании, для них они чужие.

Да и вообще им было так хорошо вдвоём, в их вычищенной до блеска квартирке (Анжела даже окна вымыла, употребив на это дело не одну газету «Правда», да подклеила паркетины). Не доставало лишь одного – ночи, вечером ей нужно идти домой, чтобы вернуться только утром. И становилось всё труднее перетерпеть эти долгие часы. Родительская квартира опостылела Анжеле до невозможности, она быстро стала чужой, всего за несколько дней. В ней даже готовиться к экзаменам уже не получалось. Взгляд останавливался на старых обоях и сразу же улетал далеко, туда в их убогую квартирёшку. Потому она перевезла в неё свои учебники и тщетно пыталась зубрить науки в часы отсутствия Павлика. Получалось не очень, а время шло, близились вступительные, но Анжела не печалилась сильно, когда подавала документы, было лишь полтора человека на место. Как-нибудь да пройдёт, не дура она ведь, что-то знает, что-то спишет. Горы шпор остались со школьных экзаменов.

Наконец, однажды оторвавшись от задачника по физике, она посмотрела на часы – время близилось к семи. А Павлик задерживался, он даже не позвонил. Правда, Анжела понимала, что при его роде деятельности могло просто не найтись времени, чтобы добежать до ближайшего автомата. Она снова взяла ручку и принялась выводить решение. Не получалось, ещё раз, снова не получилось. Плюнула и принялась за алгебру, интегралы и интегрирование. Те тоже не задерживались в голове, как входили, так и выходили. Подошла к окну, за окном – грустная картина, в июле лето испортилось, каждый день лил дождь. Вот и сейчас мелкие капельки монотонно стучали по загаженному птичьим помётом оконному отливу. А Павлик всё не появлялся. Тикал девятый час, совсем скоро придётся двигать домой. «Домой? Разве там мой дом?» Ответ известен, но только ей одной.

Павлик наконец появился, весёлый и довольный, обнял нежно и поцеловал в губы, вытащил из кожаной сумку бутылку шампанского. Снова поцеловал и прижал её к себе. Сердце заколотилось так, что, казалось, вот-вот и выскочит из груди. Всё тело ждало и вот дождалось. Но времени уже не оставалось. И тут Анжела приняла решение: взяла телефон и набрала родителей. К счастью, мать мылась, поэтому ответил отец, и она наплела ему про несуществующую подругу, у которой заночует. «Не ждите, буду только завтра, целую», – выпалила Анжела, давно меж ней и родителями исчезли всякие нежности, но тут это неожиданное «целую» позволило ей быстро повесить трубку. Номер телефона она, естественно, не сообщила. Анжела повернулась к Павлику. Он её подхватил и на руках понёс в комнату. Эта ночь была для них.

Но на следующий день всё равно пришлось объясниться с матерью. Татьяна Сергеевна даже с работы отпросилась и прибежала домой раньше, чтобы застать Анжелу днём, но та заявилась лишь в двенадцатом часу, в надежде, что все уже лягут спать, и она тихонько прошмыгнёт в свою комнату. Не тут-то было! Мать сидела на кухне с пустой чашкой чая, постукивала ложкой о блюдечко, уставившись в рваную дырку в клеёнке, и ждала. Едва уловив металлический скрип ключа в замочной скважине, она поднялась и, не медля ни секунды, метнулась к двери. Весь её вид: строго сведённые брови, горящие в тусклом свете слабой лампочки глаза, тонкая как натянутая стрелой линия губ и даже пальцы рук, сжатые в кулаки, словно она как когда-то собиралась поколотить дочку, всё это подсказывало Анжеле, что юлить и рассказывать придуманную заранее историю бесполезно. Тут либо всё, либо ничего.