Любовь окрыляет

– Чего это, с утра не позавтракал, что ли? – изумился Карпов и глянул на часы.

Время катилось к десяти утра. Рабочий день у Симакова с девяти. Что-то…

– Ты что, гад, без меня к летнему театру мотался?! – вдруг понял Глеб причину нагулянного аппетита. – Я же просил!!!

– Времени не было, Карпов, ну, не было времени, – принялся тот оправдываться и, закончив с кофе, полез за сигаретами.

– Не кури здесь! – вышел из себя Глеб, вспомнив, как вчера Симаков посыпал пеплом ковер его бывшей тещи. – Не в хлеву!!!

– Понял, – сыто поблескивая глазами, пробормотал Симаков и затрусил в прихожую, закричав оттуда: – Щас я покурю на площадке и вернусь. Новосте-еей…

Это снова нарочно сказал, смекнул Глеб. Меленькая такая месть за то, что курить ему в квартире не позволил. Майся, мол, в ожидании. Гадай, что там и как. Пока-то сигаретка закончится. А там ведь можно и еще одну начать.

Конечно, Глеб не выдержал. Накинул на плечи куртку и вышел следом за Симаковым на площадку. Тот стоял, задумчиво сверля взглядом бетонный пол под ногами, и, кажется, курить не собирался. Даже сигарет в руках не было.

– Чего же не куришь-то? – поддел его Глеб.

– А? – очнулся тот от раздумий. – Так нету сигарет-то. Закончились, пока по пустырю лазили с экспертами.

– Не один даже ездил?!

– Одному там было, Глеб, не справиться. Поле непаханое для работы. Ладно, чего тут мерзнуть, идем в квартиру, расскажу…

Симакову не хотелось признаваться Карпову, по какой причине он пренебрег его сопровождением. Причина на самом деле не очень приятно выглядела.

Одним словом, побоялся он разделить лавры с кем-то еще, если что-то удалось бы обнаружить. И насмешек побоялся на тот случай, если бы там оказалась пустышка. Потому и встал чуть свет и поехал к летнему театру в полном одиночестве, якобы позабыв, что собирался брать с собой Глеба и эксперта в помощь.

Место ему не понравилось жутко. Мало того, что пустырь и ни единой живой души вокруг не видно. Мало того, что заросли вокруг, и стоило ступить с асфальтированной дорожки, как тут же в сухой хрустящий бурьян нога попадала. Так еще воронье стаями носилось над головой. Только сядут и утихомирятся, как тут же, будто по невидимому сигналу, снимаются с голых веток и давай с мерзким карканьем над головой Симакова кружить.

Как на кладбище, подумал он еще тогда и поежился. А потом и вовсе начал оглядываться без конца. Знал ведь, что нельзя было этого делать. Что стоило раз голову назад повернуть, так она потом и станет в это положение возвращаться при каждом шорохе. Будто на резьбу ее кто накручивал, честное слово!

А шорохами это место было богато! Все какой-то хруст и треск стоял за его спиной, или это ему так казалось…

Трусил Симаков, пробираясь меж зарослей кустарника, давно облетевшего и щетинившегося в небо скелетами голых веток? Честно? Трусил! И еще как! И девушку погибшую ругал за легкомыслие.

Нет, ну надо дурой последней быть, чтобы по доброй воле сюда потащиться! Даже ради призрачного принца, даже ради возможного счастья!

Хотя представление о счастье у Симакова имелось весьма и весьма приблизительное.

Он им не пользовался, или не досталось оно ему, или вообще не знал, в чем оно заключается. Как-то не удалось ему за годы жизни раскушать, что это такое – необыкновенное счастье. Жил себе и жил. Сначала учился, потом служил и снова учился, потом по очереди похоронил родителей. Долго и надсадно переживал тяжелую утрату. Решил потом одним из сумрачных одиноких вечеров, что больше он рядом с собой ни за что никого и никогда иметь не захочет: ни человека, ни кошки, ни собаки. И не потому, что любить был не способен, а потому что больше потери не переживет и не вынесет. Сердце просто лопнет, и все. Он теперь понятие «любовь до гроба» воспринимал несколько иначе, чем его воспринимали другие люди.

Вот и решил жить один. И жил. И совсем неплохо жил, необременительно. И счастье для него порой заключалось в том, чтобы вернуться со службы, по привычке открыть кран с горячей водой и обнаружить, что воду дали на целых пять дней раньше намеченного срока. Или в том ему находилось счастье, что в холодильнике целых четыре яйца завалялось, о которых он забыл и уже собирался в магазин идти, а тут такое!

У каждого оно свое, счастье это. Кому-то оно видится в несбыточной мечте, кому-то в запретном удовольствии, а кому-то в отсутствии беды.

У него вот беды теперь не случилось, потому что он жил один, и бояться теперь ему было не за кого. Значит, он мог считать себя счастливым человеком, потому что никого не любил, ни за кого не боялся и не переживал.

– И еще глупец я немного, – проворчал себе под нос Симаков, продираясь сквозь кустарник в самую гущу. – Туда-то тебе зачем, мил-человек?!

Хотя туда, куда он теперь лез, его тащила за шиворот интуиция.

С какой стати дурацкая птица вьется именно в том месте, а? Вспорхнет, полетает, полетает, чуть прищемит свою птичью гузку поодаль, а потом вдруг снова снимается и обратно туда. Почему?! Чего ее туда так манило? И если там так занятно, чего тогда оттуда то и дело вспархивала?

Картина, открывшаяся Симакову через десять минут борьбы с непроходимой чащобой, заставила его даже полезть в кобуру за оружием.

Напугал, прежде всего, огромный лаз в высокой насыпи. То ли насыпь эта человеком была создана когда-то. То ли она тут всегда существовала. Но что лаз в холме сделан человеком, сомнений не возникало. Во-первых, он был обрамлен нестругаными досками. А во-вторых, глубоко вниз вели выдолбленные в окаменевшей земле ступени.

Симаков возле ступеней этих простоял полчаса точно.

Надо было спускаться вниз, обязательно надо. А страшно! Что-то возилось там, глубоко под землей, издавало странные чавкающие и шуршащие звуки, а еще страшило жуткое зловоние. Его почти сразу едва не стошнило. Потом принюхался, отдышался.

Вызвать или нет экспертов?

Симаков долго мучился в раздумьях.

Вызовешь, а там свалка какая-нибудь, и никого, кроме пресытившегося собачьего племени, нет. Не вызовешь, а там…

Нет, ну не вурдалаки же там пируют, в самом деле! Чего ты, Симаков, очумел, что ли, от страха?! Пускай и не желал он ничьей любви и сам любить никого не желал, но уж насмешек в свой адрес не выносил точно. Надо, непременно надо подстраховаться.

Полез ведь! Один, вооружившись табельным оружием и фонариком, полез вниз по ступенькам, с отвращением чувствуя, как подрагивает собственный ливер от первобытного страха.

То, что там похрапывало, возилось и повизгивало, оказалось огромным лохматым псом, ковырявшимся в груде костей большущей грязной лапой. Кости были свалены горкой в дальнем углу, чуть ближе к земляным ступеням утоптанный пятачок разветвлялся налево и направо. Земляные своды, как и на входе, были укреплены нестругаными досками.