Любовь по-испански

задерживая дыхание. Я жду худшего. Он уже знает. Я уволен. — Думаю, мы могли бы

перевести тебя на должность Уоррена, прежде чем ты займешь место Диего. Мы

постараемся сделать это в октябре. Тебе подходит?

Я несколько раз моргаю:

— Что, прости?

Его седые брови сошлись вместе, как будто я уже должен был это знать. — Мы

считаем, что ты готов. Я, во всяком случае. Лучше избавиться от Уоррена сейчас.

— Ох, но сэр, я думал, что Уоррен останется при мне помощником, когда я стану

тренером?

Он осторожно улыбается.

— Ах, Матео, какие наивные мысли. Уоррен знает, что теперь никуда не денется.

Ты получил от него максимум. Ему будет лучше в другой команде. У него не будет

проблем с ее поиском, предпочтительно в Англии.

Такое ощущение, что всех носителей английского языка увольняют в эти дни. Я не

знаю, что сказать, только то, что лично сам не считаю себя готовым к должности

помощника главного тренера Атлетико. У нас даже еще не было нашей первой

официальной игры в этом сезоне — он начинается только на следующей неделе.

— Почему Вы ждете аж до октября, когда чемпионат будет в самом разгаре?

Педро пожимает плечами:

— Даю тебе время увидеть команду в реальном действии.

— А кого вы наймете на его место?

Ещё одно пожимание плечами и он поворачивается к двери.

— Посмотрим.

В его голосе улавливаются нотки, говорящие, что для него это — раз плюнуть.

Он уходит, закрывая за собой дверь, и в эту секунду я чувствую, как на меня давят

стены. Мне следовало бы радоваться такому скорому отъезду Уоррена, но сейчас тяжело

чувствовать что-то, кроме растерянности, особенно когда я не выгляжу человеком, держащим все под контролем, и когда моя личная жизнь грозит вылиться во что-то, от

чего я могу не оправиться.

И я нахожусь на пути от края — к середине полномасштабного взрыва. В три часа

дня, когда по своему пятничному обыкновению Диего, Уоррен и Педро ушли рано, я

получил сообщение от Веры.

«Ты это видел?»

Не видел и мне даже не надо спрашивать, о чем речь.

Я делаю глубокий вдох и пытаюсь утихомирить свои трясущиеся руки, когда

кликаю на закладку сайта газеты Diez Minutos.

Вера снова пишет мне, но я не могу смотреть в телефон. Мои глаза приклеены к

экрану. Это так плохо, как я и боялся. Может, больше, может, меньше, но как-то знание

того, что это произойдет, не делает это менее неожиданным.

В этот раз статья на главной странице сайта и, возможно, это заставляет встать

дыбом волоски на задней части моей шеи, а в грудной клетке — образоваться

поглощающей тяжести.

«Будущий тренер Атлетико и бывшая футбольная звезда нападает на фотографа».

Там три фотографии. На одной я иду с Хлоей, пытаясь спрятать ее от его

объектива. На второй я кричу на него, брызгая слюной. На третьей – Карлос после удара с

фиолетовыми синяками вокруг глаз и носа. Он не выглядит ужасно, но пытается достичь

такого эффекта своим страдальческим выражением лица.

В статье ни слова правды. Только ложь. Она описывает, как я увидел его и подошел

разгневанный, с желанием наказать за прошлые проступки. Предположительно, я ударил

его безосновательно, разбил его камеру и затем скрылся с места преступления. Последняя

часть — это правда, конечно, но в совокупности мерзкая ложь в его словах просто

невероятна.

Что еще хуже, он взял интервью у той женщины с подведенными губами, той

незрелой puta. Оказывается, ее зовут Мария Франциско, жена местного политика какой-то

малоизвестной партии. Она говорит: «Я знала, что он "плохая новость", еще тогда, когда

пришел забрать Хлою Энн, уже будучи готовым противостоять мне и другим дамам из

дневного лагеря без видимой на то причины. Но я не была удивлена случившимся, и моим

единственным желанием было сделать что-нибудь, чтобы защитить фотографа от его

гнева. Я стала свидетелем его "внезапного" удара и побежала за помощью. Ко времени

моего возвращения его уже на месте не было».

В статье говорится о том, что фотограф думает предъявить обвинения, и именно

поэтому я понимаю, что статью писал не он. Полагаю, он посчитал такой способ более

надежным.

Когда я сижу в своем кресле, свет в комнате мне кажется ярче, а флуоресцентные

лампы гудят громче. Все мои внутренности кажутся стянутыми удавкой. Как будто я не

дышу, во мне нет крови и сердцебиения. Я ощущаю свой гнев как нечто грубое и

страшное, пытающееся убить меня на месте. Мне кажется, я никогда не был в такой

ярости, не чувствовал такой чертовой безнадежности за всю свою жизнь.

Я сижу так целую вечность. Ощущается как целая вечность, чувствуется как

вечность и когда, наконец, решаю пошевелиться, то удивлен тем, что прошло всего

тридцать минут. В конце концов, я смотрю на свой телефон и вижу пропущенные звонки

и сообщения, пропитанные паникой, – все от Веры.

На самом деле, сказать нечего. Так что я пишу ей, что еду домой и скоро с ней

увижусь. Когда захожу в квартиру, то все еще в оцепенении. Вера плакала и мечется по

квартире как птица, не умеющая летать. Она боится за меня и за себя. Она бубнит что-то о

том, что меня посадят в тюрьму, и она останется одна и никогда больше меня не увидит.

Вчерашняя призрачная договоренность с адвокатом уже, кажется, ничего не значит.

Внезапно Веру как будто поражает, насколько хрупкая ее жизнь здесь и она, кажется, теряет здесь все, прямо на моих глазах.

Я делаю все возможное, чтобы успокоить ее, но это сложно, учитывая то, что не

верю и в половину того дерьма, которое выходит из моего рта. Но я должен быть