Любовь Советского Союза
Шрифт:
Генерал закончил читать. Положил листок на стол и распорядился:
– Сдайте личное оружие, портупею и наручные часы.
– Часы-то зачем? – изумился Ковров. – Вы чего думаете? Я на ремешке повешусь?
– Так полагается, товарищ полковник, – мягко пояснил генерал.
Утром Галина вышла из гостиницы, остановилась, соображая, в каком направлении может быть Александринский театр, сверяясь с планом, кем-то нарисованным ей на клочке бумаги. Была она бледна, с опухшими веками – явным признаком бессонной ночи. Проходя мимо газетного киоска, остановилась. Обычный киоск: газеты «Правда», «Известия», «Ленинградская правда»,
За квадратными, похожими на дачную веранду, окошечками ларечной витрины располагались фотооткрытки: слева летчики, Герои Советского Союза, справа актеры и актрисы советского кинематографа.
Галина купила открытку с изображением своего мужа.
– Этот хороший, – мать положила фотографию Коврова на столик, – чистый.
Потом добавила:
– Сильный… он в Москве?
– Здесь, в Ленинграде, – устало ответила Галина.
– Почему же не пришел? – удивилась мать.
– Его арестовали вчера, – коротко пояснила Галя.
У мамы выпала из рук ложечка с мороженым. Она побледнела.
– На трое суток. За воздушное хулиганство, – поспешила успокоить Клавдию дочь. – Он без разрешения ночью на самолете прилетел сюда… за мною.
– Красиво, – подняла брови мать. – Ты его любишь, – поставила она диагноз, пристально глядя на дочь.
– Я его очень люблю, мама, – как-то очень спокойно и жестко подтвердила дочь.
Они сидели на балконе под десятью колоннами классического ордера Александринского театра, где было устроено летнее кафе.
Внизу, прямо под ними, за огромной статуей Екатерины Великой, проезжала кавалерийская часть Красной армии с духовым оркестром впереди.
Впереди своего оркестра ехал дирижер: одной рукой он держал повод коня, а другой дирижировал, не оборачиваясь при этом к своим музыкантам.
– Почему ты не написала мне? – продолжила тягучий разговор мать.
– Мы вчера женились, – как будто извиняясь, ответила Галина.
– А познакомились?
– Позавчера.
– Такое бывает? – сама себя спросила мать.
– Да, – ответила дочь и первый раз за сегодняшний день улыбнулась.
Мать отодвинула от себя вазочку с недоеденным мороженым, достала из сумочки пудреницу и маленькое зеркало, внимательно осмотрела себя, два раза провела по щекам пуховкой и разрыдалась…
– Мама! Мамочка! – кинулась к ней испуганная Галина. – Что с тобой, родная? Скажи мне, пожалуйста! Это я? Это из-за меня ты плачешь?
– Из-за тебя… – подтвердила мать, лихорадочно роясь в сумочке в поисках платка. – Из-за тебя! – повторила она.
– Я тебя обидела? – еще больше испугалась Галя.
– Ничем ты меня не обидела, глупая! Ничем! – всхлипывала мать. – Просто я счастлива! Я счастлива за тебя! Понимаешь?
– Нет, – заплакала Галина.
– Ты прости меня, доченька! Прости, ради бога! – просила мать. – За то, что в Москву не забрала, за то, что увидела тебя только в семь лет, за то, что ты отца не видела никогда, за то, что я так мало времени и внимания уделяла тебе, за то, что обижала тебя, за Антон Григорьевича… мне трудно было, доченька, надо было жизнь устраивать… жить как-то… А вот теперь… какая же ты у меня стала! – вдруг
затихла мать.– Какая? – счастливо улыбнулась Галина.
– Как звездочка! Звезда!
На Московском вокзале Галина склонилась к окошечку билетной кассы и почему-то сразу же, заискивая, попросила невидимого кассира:
– На «Красную стрелу», если можно, билет на сегодня.
– Не можно, – последовал ответ.
– Нету? – наивно спросила Галя.
– На «Красную стрелу» билеты продаются только по спецпутевкам, – назидательно ответило окошечко.
– А на что есть? – спросила Галина.
– Двадцать седьмой пассажирский, общий вагон, – злорадно ответило окошко.
– А может, хотя бы плацкартный? – безнадежно спросила Галя.
– На двадцать седьмом, гражданка, плацкарты не бывает! – презрительно ответило окошко.
Галина ехала в душном, битком набитом ужасно одетыми людьми вагоне. Все проходы были забиты какими-то мешками, корзинами, потрепанными громадными чемоданами и неподъемными тюками. Где-то в конце вагона надсадно плакал младенец. Иконописные старухи смотрели слезящимися глазами прямо перед собою в никуда. Мужик на полке, прямо над Галиной головой, вдумчиво перематывал черные от пота портянки, кто-то пьяненький запел заунывную песню, но тут же перестал.
В поезде ехала Родина, неизвестно откуда и неизвестно куда.
Через вещевые залежи с трудом пробирался патруль, освещая себе путь фонарями «летучая мышь».
– Зашторить окна! – монотонно кричал старший патруля. – Проезжаем мост через Волхов! – И снова: – Зашторить окна! Проезжаем мост через Волхов!
Галины соседи торопливо опустили штору. Двадцать седьмой пассажирский влетел на клепанный, недавно построенный мост, у крайней мостовой фермы [24] под навесом стоял красноармеец с винтовкой.
24
Ферма моста – инженерный термин, прочная система стержней и балок, поддерживающая полотно моста.
А Герой Советского Союза, полковник Анатолий Ковров маялся на аккуратно заправленной железной койке гарнизонной гауптвахты для старшего командирского состава. Окно было обычное, но с решетками, наполовину закрашенное мелом. В углу на табурете стоял титан с кипяченой водой и железная кружка к нему, на небольшом столе лежала книга статей И. В. Сталина, стопка чистой бумаги и карандаш – если вдруг захочется конспектировать. Но конспектировать Коврову не хотелось.
Дверь, которая, между прочим, не запиралась, открылась, и в комнату вошел дежурный по комендатуре с красной повязкой на руке. Отдав честь, он протянул Коврову портупею, наручные часы и личный «браунинг».
– Товарищ Ковров, вам надлежит немедленно прибыть на комендантский аэродром для последующего вылета в Москву. Предписание в конверте. Машина ждет.
Ковров надел на руку часы, посмотрел на циферблат и в отчаянии схватился за голову:
– С ума сойти! Почти сутки здесь проваландался! Где теперь она, скажи мне на милость?
– Кто, товарищ полковник? – дежурный сделался еще серьезнее, чем был.
– Жена моя! – с этими словами полковник Ковров покинул гарнизонную гауптвахту.