Любовь Советского Союза

– Вот с этим будет сложнее, – стараясь казаться беззаботной, ответила Галина.

– Почему? – не понял Ковров.

– Долго рассказывать, – попыталась улыбнуться Галина, – а в театр обязательно приходите. Театр хороший.

Сидевший напротив них летчик с обожженным лицом рассказывал своему соседу:

– Колеса шасси дисковые, и их гидравлика лучше, чем у американцев, да и у немцев тоже. Мы ихний «Юнкерс» испытывали… у нас гидравлика лучше…

Сумрачный дядька отвлекся от селедки и сурово сказал:

– Не болтай!

– Так он же в серии, – возразил ему обожженный, – уже на вооружение поступил.

– Все равно не болтай!

– Ладно… – обиделся летчик. – Нельзя – не буду. Но он все равно на вооружение поступил.

– Толя, спой, голуба! – попросил, пресекая нарождающийся конфликт, Костецкий, – а то сейчас как пойдут разговоры про шасси да винтомоторную группу… девчата же не на аэродроме, в конце концов, а в гостях!

– У летчиков в гостях! – задорно напомнила Таисия.

– Врачи, Тасечка, когда они вне лечебницы, никогда промеж себя о болезнях не говорят. Для этого есть работа! Так и летчики, когда собираются вместе, говорят о чем угодно, только не о самолетах, – развил свою мысль Костецкий.

– О чем же говорят летчики, если не о самолетах? – не отставала Таисия.

– О девушках, – совершенно серьезно отвечал Костецкий, – о кино, о прочитанных книжках, о театрах! Вот о чем говорят советские летчики, когда они на отдыхе. Толя, пой!

– Чего петь? – поинтересовался Ковров, принимая гитару.

– «Кармелу»! – на разные голоса просили летчики.

– Демьяныч, можно? – слегка кивнув в сторону девушек, спросил Ковров.

– Нельзя, конечно, – вздохнул дядька, – но уж больно песня хорошая… пой! – махнул он рукой. – Пой под мою ответственность!

Ковров, как человек, чувствующий аудиторию, запел не сразу… некоторое время он крутил колки, настраивая струны, взял два-три невнятных аккорда и только после этого, выдержав значительную паузу, запел…

У него оказался красивый, от природы поставленный голос. Он пел странную, никогда прежде не слышанную девушками песню. Но что-то было связано с этой песней для собравшихся за столом летчиков. Вроде ничего не изменилось в их лицах – никто не пригорюнился, а уж тем более не заплакал, никто не сидел, оперев голову на тяжелый кулак… Однако в их глазах появилось то жесткое, даже жестокое выражение, которое всегда является предвестником мести за погибших товарищей, за нанесенную однажды обиду, за те смерти и обиды, которые еще не случились, но уже очень скоро произойдут.

Через несколько лет, вспоминая эту первую встречу с Ковровым, Галина поняла, что именно тогда она в первый раз почувствовала надвигающуюся катастрофу – войну. А пока она старалась не смотреть на Анатолия, который пел только для нее и не сводил с нее глаз, и она чувствовала это…

– Какая красивая песня! – плача и сморкаясь в платочек, призналась Таисия, – как вы красиво и душевно поете, Анатолий! У вас безусловный вокальный талант! У нас в театре никто из актеров так не поет, правда, Галина?

Галина молча кивнула, боясь посмотреть на Коврова.

– А на каком языке вы пели песню? – всхлипывая, спросила Таисия.

Все замолчали и посмотрели на нее. Таисия, утираясь платочком, со страхом осмотрела сидящих за столом и дрожащим голосом, жалко улыбаясь, спросила:

– Я что-нибудь не то сказала?

Ковров посмотрел на смурного дядьку. Демьяныч только махнул рукой.

– На испанском, – коротко ответил Ковров.

– Ох! – тоненьким голоском ахнула Таисия. – Это значит… вы… там… были! – она показала пальчиком куда-то вверх и сторону.

Ковров молча кивнул.

– И товарища Долорес Ибаррури [17] видели?

Ковров кивнул.

Демьяныч обхватил голову руками.

– И, может быть, говорили с нею?

Ковров тяжело вздохнул.

– Вот здорово! – вдруг закричала Таисия. – Как здорово, товарищи!

И все с облегчением вздохнули и тут же разом заговорили, стали разливать вино, включили радиолу невероятных размеров в футляре красного дерева с надписью «Вестингауз», разом закурили.

17

Долорес Ибаррури Гомес (9 декабря 1895, Гальярта, провинция Бискайя – 12 ноября 1989, Мадрид) – деятель испанского и международного коммунистического движения, активный участник республиканского движения в годы Гражданской войны 1936–1939 годов. На протяжении длительного времени жила в СССР (в начале 1960-х годов получила советское гражданство), а ее единственный сын, Рубен, вступил в Красную армию и погиб в битве под Сталинградом в 1942 году.

Сразу же несколько человек приглашали Таисию танцевать. Обожженный доказывал своему соседу преимущество монопланов перед бипланами, румяный летчик прилаживал сломанный каблук к Тасиной туфле.

– Разрешите? – встал перед Галиной Ковров.

Галя покачала головой и показала свои ноги в одной туфле.

Из-за застольного галдежа время от времени прорывались фамилии: Муссолини, Лемешев, Козловский, географические названия, связанные с начавшейся в Европе войной, технические термины и просто громкий беззаботный смех физически и нравственно здоровых людей.

Белобрысый и уже сильно пьяненький летчик, глядя на Галину, танцующую босиком с Ковровым, с завистью сказал соседу по столу:

– Ну и что? Вот я воевал под Халхин-Голом… если б я сейчас по-монгольски запел, разве она со мною пошла бы танцевать?

– Нет, – с уверенностью ответил сосед.

– Вот и я говорю, – печально подытожил белобрысый.

А они между тем не танцевали. Просто стояли, покачиваясь в такт музыке, глядя друг на друга, не слыша никого вокруг себя.

– Как-то я оказался не готов к такой встрече, – удивился сам себе Ковров.

– Я тоже, – серьезно ответила Галина.

– Да, но я-то спал! – возразил Ковров. – Просыпаюсь… и вижу…

– Что? – встревожилась Галина. – Что вы увидели?

– Я увидел свою мечту, – серьезно ответил Ковров.

Галина остановилась, убрала руки с плеч партнера.

– Что? – встревожился Ковров. – Я обидел вас?

– Нет, – улыбнулась Галина. – Просто… вам лучше помечтать о ком-нибудь другом.

– Я не понял, – окончательно расстроился летчик. – Я ведь это серьезно сказал! Я так чувствую!

– Готово! – радостно оповестил румяный летчик, поднося к Галине починенную туфлю.

Галина надела туфли и, стараясь не привлекать внимания, проскользнула в прихожую.

– Я провожу вас? – попросил Ковров.

– Нет, – взмолилась Галина, – не надо меня провожать! Ничего не надо!

И захлопнула за собою дверь.

Ковров остался один. Он был похож на обиженного ребенка, которого не пустили на детский праздник. Он вошел в комнату, остановился в дверях, внимательно глядя на счастливую, танцующую с Костецким Таисию.