Любовь в Буэнос-Айресе

Г.— Но средний мой балл все равно не так уж плох?

Ж.— Даже весьма высок.

Г.— Ну и Бог с ним... Если что сейчас для меня и имеет значение, так это то, что сегодня в одиннадцать утра в мою дверь постучала чья-то железная рука. Перед тем, как открыть, я спросила, кто там. Меньше всего я думала, что это мог быть он... Мы с ним познакомились несколько месяцев назад, на пляже, где я пыталась восстановить силы и избавиться от подтачивавшего меня нервного переутомления... Как-то ночью я спустилась к морю в своем купальнике «морская пантера», который когда-то был куплен в Нью-Йорке и стоил мне месячной зарплаты. На пляже не было ни души. Модель «морская пантера»! Купальник и вечерний наряд одновременно — черный шелк, окрапленный сверкающими акриловыми слезами. — Я молила про себя, чтобы кто-нибудь увидел меня в эту минуту — изящной как никогда в жизни! Неповторимые тона ночи: черная вода, черное небо, добела раскаленное свечение фонарей вдоль спуска к морю — и такие же добела раскаленные огоньки, пляшущие на гребнях волн, на акриловых каплях и в небесах...

Ж.— И в эту же ночь, словно мольба ваша была услышана, вам довелось повстречать его...

Г.— Нет. В эту ночь я почувствовала себя одинокой, как никогда, в полном отчаянии вернулась в коттедж — и посреди мучительного бреда на меня снизошло вдохновение. Спать я не могла, и рассвет впервые застал меня на берегу, за сбором сора, вынесенного на песок приливом. Наносный сор — отныне я могла любить только его, претендовать на большее было чересчур самонадеянно. Потом я вернулась в дом и стала вполголоса — чтобы не разбудить маму — разговаривать с найденными мною на берегу забытым шлепанцем, изорванной в клочья купальной шапочкой, вырванным листком из календаря, прикасалась к ним, слушала их голоса... Соединить ненужные, выброшенные предметы и разделить с ними несколько мгновений своей жизни, или всю жизнь. Именно таков был замысел. Между моей последней картиной и этим произведением лег перерыв в десять лет. Теперь-то я знаю, почему не писала и не лепила все это время: потому, что масло, темпера, акварель, пастель, глина, каркас — все это драгоценные, роскошные материалы, которые мне не дозволено было трогать и расходовать, как низшему существу не дают играть ценными предметами. По этой причине долгие годы я не творила вообще, покуда не открыла для себя этих бедных уродцев, сестер по крови, которых ежеутренне извергает из своей среды море...

Ж.— Продолжайте...

Г.— Не знаю... Мне чудится, что все последующие события лишь сок и что на самом деле я остаюсь все тем же ничтожеством, что и прежде.

Ж.— Ваша сегодняшняя жизнь стала совершенно иной.

Г.— Да, верно... Как я уже говорила, с момента этого сделанного мною открытия я работала не покладая рук — до тех пор, пока на пляж не стали съезжаться первые группы отдыхающих; любителей зимнего отпуска. Я услышала, будто мужчины из числа вновь приехавших носят длинные волосы, а женщины купаются без лифчиков. Окна моей импровизированной мастерской выходили на заросли сосняка. Однажды я заметила, что какой-то молодой длинноволосый бородач, забравшись на ветку сосны, подсматривает сквозь окно за моей игрой с милым сором и вслушивается в мой с ним разговор. Я задернула шторы. На другой вечер в дверь постучали: трое мужчин — с сильно отросшими волосами — и две женщины, сквозь полупрозрачные газовые блузки которых просвечивали обнаженные груди. Порою, проработав весь день напролет, я смежала веки, довольная результатом, и осмеливалась грезить о том, как люди когда-нибудь увидят и услышат мои творения и будут восхвалять их до исступления. Я отворила дверь. Пятеро незнакомцев вошли и попросили разрешения посмотреть и послушать. И похвалы, о которых мне мечталось в уединении Плайи Бланки, теперь слетали с их уст, и что самое поразительное: они слово в слово, до тончайших эпитетов повторяли все, что я желала услышать. Я сидела на скамье — которая раньше стояла на кухне — мои пятеро новых друзей сидели вокруг на полу, расспрашивали меня обо мне и спрашивали себя, отчего они прежде меня не знали. Они сказали, что хотели бы сами быть авторами моих произведений. В тот вечер мы вместе отправились к морю. Единственное, о чем они страшно сожалели — так это о том, что с нами не было Лео Друсковича. Кто такой этот Лео Друскович? Они разом добродушно рассмеялись; «Царь в области художественной критики». Ни больше, ни меньше. Таким образом сразу стало ясно, насколько я оторвана от художественных процессов, происходящих в Аргентине. Бодрствования у костра на берегу, до самого рассвета, затем долгий сон до полудня, и единственное, возникающее в памяти впечатление: две девушки и трое парней, упрашивающие меня остаться с ними на ночь в палатке — но они были настолько моложе меня... Две недели почти ничем не замутненной радости. Затем они уехали.

Ж.— Правда ли, что мы, женщины, начинаем больше есть, когда нас преследует плотская неудовлетворенность?

Г.— Да, однако в эту минуту мне трудно припомнить, что ощущает женщина, мучимая плотской неудовлетворенностью.

Ж.— В такие минуты нервной прожорливости что вы выбираете — сладкое или соленое?

Г.— Не помню уже, в вашем ли журнале или в другом, были изображены бесчисленные хрустальные вазочки с разными сортами взбитых сливок «Пуатье» — с глазурью и без.

Ж.— Наш журнал не рекламирует продуктов, портящих фигуру... Впрочем, помнится, мы однажды помещали фотографию, на которой был бокал из тонкого баккара, с короткой граненой ножкой и расширяющийся кверху, наполненный до половины леденцовым кремом с гроздью вишен и венчающийся белоснежной шапкой сливок...

Г.— А другой бокал, с широким основанием, с темно-шоколадным кремом, украшенный сверху звездочкой из очищенного миндаля. И еще бокал для шампанского с четырьмя крошечными персиками, которые, казалось, покраснели, задохнувшись, в толще прозрачно-желтого крема.

Ж.— Да, различные кремы, сервированные в бокалах: шоколадный, ванильный, пралиновый, мокко, леденцовый...

Г.— Там был еще ликерный — кажется, «Гран Марнье»...

Ж.— Расскажите мне о Лео Друсковиче.

Г.— В тот вечер мама раскладывала пасьянс, а я пыталась, после отъезда моих молодых друзей, вновь приняться за работу. И тут раздался стук в дверь. Этого мужчину, ни разу не встречав наяву, я словно уже знала: он представал мне в воображении.

Ж.— Почему вы не скажете прямо, что грезили о нем?

Г.— Потому что у меня никогда не бывает счастливых грез, лишь кошмары. Но в бессонном полузабытьи, ночами он не раз представлялся мне... едущим в машине в какой-нибудь ночной клуб на берегу Ла-Платы... в бассейне пляшет отражение оркестра... вода в бассейне льдисто-прозрачная, зеленоватого морского оттенка... он танцует с фотомоделью, которая сможет приковать его к себе всего на пару часов... А через несколько дней — он один в открытой всем ветрам степи... шея его обмотана толстым шарфом... из какого материала сшита его куртка?.. это не кожа, не вельвет... должно быть, грубая военная ткань, подбитая овчиной... он спускается с пригорка по стерне, с двустволкой... табачный дым из трубки согревает ему изнутри грудь — на несколько часов он вырвался из своей городской жизни и ее проблем, поохотиться на перепелов и куропаток. Чтобы отвлечься, ему необходимо кого-нибудь убить. Никогда не смогу понять мужскую натуру. А вам, скажите, понятно удовольствие, получаемое ими от бокса или от кэтча? Наблюдали ли вы сладострастное выражение на их лицах при виде того, как на — месте человеческого лица у боксера вдруг оказывается бесформенная масса?

Ж.— Это лишь свидетельство того, что мужчины не страшатся боли, как мы, не поддаются испугу. Настоящий мужчина перед лицом опасности... словно вырастает.

Г.— Вы уверены в том, что говорите?

Ж.— Не будем отвлекаться. Пожалуйста, продолжайте свой рассказ.

Г.— Так на чем я остановилась?.. Ах, да: напившись вволю степного ветра и одиночества, он возвращается в город, сумев избежать встречи с богатой и эгоистичной невротичкой, женой его лучшего друга, которая строила на него планы и потому уговорила мужа пригласить Лео к ним в поместье на выходные... но, слава Богу, для него все уже позади: пора запрягать двуколку и отправляться в долгий путь к железнодорожной станции. И вот уже вагон, постукивая колесами, катит через пампу, везя Лео назад, в его темницу из бетона, уличного движения, мигающих огней и тщеславия — в эту столицу Аргентинской Республики, полное название которой Санта Мария де Буэнос Айрес [28] , город, задыхающийся от ядовитых газов. Лео, любимца слишком многих женщин и объект зависти слишком многих мужчин... Так я представляю себе твои дни и ночи, до моего вторжения в ход твоей жизни... Но вернемся к нашему герою: мы оставили его в субботу, и остаток дня он, должно быть, посвятит, запершись в библиотеке, штудированию мэтров искусствоведения — своей возвышенной страсти...

28

В переводе с испанского дословно означает «Святая Мария Свежего Воздуха» (прим. перев.).

Ж.— «Возвышенной» — стало быть, у него имеются и низменные?

Г.— Да. Тот, кому нравится причинять страдания, питает слабость к помещениям без окон, в которых лица полузадохнувшихся людей приобретают фиолетовый оттенок. Вы этого не знали?

Ж.— Я начинаю лучше понимать вас, Гладис. Настолько, что могу представить, во что бы вам хотелось быть одетой, когда он однажды постучал в вашу дверь. Вы бы хотели носить костюм пастушки — так, сентиментальные воспоминания — дрезденской фарфоровой пастушки, обретшей человеческую плоть — темно-золотистую кожу, просвечивающую сквозь кисейный наряд... Намек и соблазн прозрачной кисеи...

Г.— Сравнимой лишь с искушенной хитростью кружева. Это так. Выбранное мною одеяние могло сравниться белизной с камелиями...

Ж.— В то время как по краям белый цвет переходил в почти оранжевый.

Г.— Пока вы угадываете точно. Продолжайте...

Ж.— И дополнялось все это великолепным отсутствием драгоценностей.

Г.— Ошибка: их на мне было в изобилии. Я отворила дверь и впустила его.

Ж.— Дверь чего — этого гостиничного номера?

Г.— Нет, моего коттеджа в Плае Бланке. Мои молодые знакомые рассказали ему про меня, и он приехал специально, чтобы познакомиться со мною. Едва удостоив меня взгляда, он попросил показать ему мои произведения. Он внимательно все просмотрел и выслушал, а под конец сообщил, что выбор его остановился на мне и я буду представлять страну на следующем фестивале в Сан-Паулу. Засим взглянул на меня в упор, ожидая увидеть на моем лице выражение Золушки, которой выпало сказочное счастье. Однако не увидел ничего, и мне это не стоило ни малейшего усилия: после того, как в мою дверь только что вошел единственный близкий мне человек, Сан-Пауло казался уже чем-то совершенно неважным. Единственное, что теперь имело для меня смысл — это провести остаток жизни подле этого мужчины, любуясь им. Но тут и коренится противоречие: я способна охватить Лео взглядом целиком, лишь когда он смотрит на меня...