Любовь властелина

— Я приказываю тебе подняться и переодеться.

В своей комнате он встал на колени возле разобранной кровати и попросил Господа вернуть ее, потом поднялся, посмотрел на руки. Конечно же его молитва ни к чему не приведет, он это точно знает. Он подошел к ночному столику. Рядом с часами-браслетом, в рамке старого серебра улыбалось ее лицо. Он перевернул фотографию задом. Как он был рад, когда удалось найти эту рамку у антиквара. Быстро домой, я покажу тебе твою фотографию! Восемь пятнадцать. Он надел часы. Если бы он хотя бы знал, где она сейчас, мог бы позвонить ей, он умолял бы ее повременить с отъездом, поговорить обо всем по-дружески, попросил бы подождать, убедиться, что она правда не может без этого человека.

— Дорогая, подожди, убедись, что ты и правда без него не можешь.

Недавно ему было очень жарко, теперь его бросило в холод. Он накинул пальто на пижаму. Ох, штаны-то высохли, и менять не надо. Открыв дверцу шкафа и посмотрев в зеркало, он показался себе жалким с этой бородкой. Голова слишком круглая, голова типичного мужа. Он выдвинул ящик ночного столика, схватил пистолет, прочитал выгравированную надпись. Национальная фабрика оружия, Эрсталь, Бельгия. Бросил браунинг в карман пальто. Она испугалась, когда он показал ей пистолет, как-то утром, во время «монинг ти». Но это же необходимо, дорогая, когда живешь за городом. И тогда она посоветовала ему быть осторожным и благоразумным. Она тогда еще была привязана к нему. Это был славный момент, утренний чай, чашечка, которую он приносил ей в постель. Вот чаек для моей лапушки. Однажды, когда он принес ей «монинг ти», она подмигнула ему ни с того ни с сего, просто чтоб показать, что они друзья. Что им хорошо вместе. Перед зеркалом в шкафу, молитвенно сжав руки, он опять попросил ее вернуться, вдруг вспомнил песню со старой Папулиной пластинки, тихонько пропел припев, растроганный заключенной в нем тоской: «Не уходи, тебя я умоляю, не уходи, я без тебя страдаю, вновь счастье обрести с тобой мечтаю, вернись, не уходи, молю».

Через некоторое время он с удивлением обнаружил себя в ванной комнате. Он специально заказал эту ванную для нее. Четыре тысячи франков. Специально для нее, поскольку она хотела ванную, сообщающуюся с ее спальней. Мне необходима pryvacy, сказала она. Что у нее за мания все время говорить английские слова. Все эти платья, все эти сигареты, мокнущие в ванне, он никак не мог понять, к чему они. В общем-то, это ее дело. Он не понимал и почему у нее в комнате на полу лежит разорванное зеленое платье, то, что он купил ей как раз во Флоренции. Тогда было прекрасное погожее утро, они вышли из гостиницы, и она дала ему руку. Ту же руку, которая сегодня вечером в постели с этим. И все-таки, о Боже, она по-прежнему мадам Адриан Дэм. Она не имеет никакого морального права на свой паспорт. Что о ней подумают все служащие отеля, увидев, что у них с этим типом разные фамилии. Ох, он знал, почему его понесло в эту ванную. Чтоб быть поближе к ее вещам — и в конечном итоге к ней. Вот ее зубная щетка. Он поднес ее к носу, вдохнул запах, еле удержался от искушения открыть рот и почистить зубы.

— Все же ей не в чем меня упрекнуть.

Когда у нее были месячные, она делалась несносной. Он так старался ни в чем ей не перечить в эти дни. Да, если ты так хочешь, дорогая, как тебе кажется, дорогая, решай сама, дорогая. О, моей лапушке плохо? Чем я могу тебе помочь? Может, выпьешь аспиринчику? Грелку принести? Она называла это время «дни Дракона». В эти дни она была таинственна, даже немного пугала его. Он уважал ее страдания, жалел ее. Этому типу будет наплевать на нее, он не станет ее выхаживать, одно слово — любовник. Он приносил ей такие горячие резиновые грелочки, тщательно выпускал воздух перед тем, как заткнуть пробку. Вот, дорогая моя, это будет на пользу твоему животику. На четвертый день он уже был доволен, потому что у нее почти не болело. Она, наверное, обижается на него, когда он заботится о ней в эти дни. Наверно, ее оскорбляет, когда он спрашивает, что у нее болит, голова или живот. Вообще — то, он это давно подозревал, но все равно не мог себе помешать заботиться о ней. Этот тип, наверное, не задает ей вопросы, когда с ней такое творится, и к тому же не называет ее «лапушкой». И она его уважает, она его любит. А законного мужа, его, Адриана, презирает за то, что он изображает сестру милосердия. Сколько всего он понял сразу. Я становлюсь меньшим тупицей. Она так торопилась уехать, что забыла зубную щетку, расческу, пудру. Они купят все это во Флоренции в аптеке, держась за руки. Раньше она не пудрилась. Это из-за того типа ей понадобилась пудра. Начнутся пересуды в Секретариате, косые взгляды коллег. Наверное, этот тип высокий. Где она его только выискала?

Он схватил расческу, у зеркала перед умывальником тщательно сделал пробор, затем зачесал его. Может, поехать на вокзал, драться с ним? Но этот тип наверняка сильнее, разобьет ему очки, и он будет выглядеть смешным. Хотя, если она увидит, что он смешон, возможно, она его пожалеет и выскочит из поезда прямо перед отходом поезда. Он высыпал пудру в ванну, переломил пополам зубную щетку. «Разжалована за предательство», — прошептал он. Ладно, хватит, пора спускаться.

В кухне он открыл ставни, чтобы в комнату вместе со светом ворвалась смелость, взял бутылку, поставленную молочником на подоконник, вылил молоко в кастрюлю, зажег газ. Как-то раз он сделал для нее птичье молоко, как его здесь называют, то есть гоголь-моголь, потому что она кашляла, и она сказала, что он такой славный, он был горд после этого. Славный, но рогатый. А все рогоносцы славные. И все славные ребята — рогоносцы. Уж своему этому типу она наверняка не говорит, что он славный.

Он высунулся в окно. На улице двое разряженных по случаю выходного дня влюбленных делали всякие гадости ртами, а потом радостно смеялись. Подожди немного, парень, быть тебе скоро рогоносцем. Он отвернулся, чтобы не смотреть на них, заметил, что молоко закипело, выключил, медленно вылил молоко в раковину. Она пришила ему пуговицу на плаще и усвистела к поцелуям и прочим забавам. Но если завтра оторвется еще одна пуговица, не видать ему ее, как своих ушей.

Возле раковины он тщательно вымыл руки с мылом, чтобы отмыться от горя, чтобы обновиться. Завтра понедельник, надо на работу, диктовать отчет о выполнении миссии, нужно восстанавливать репутацию, вновь налаживать контакты с замом генсека. Отныне — только честолюбие и карьера, вот. Он взял из вазочки орех, разгрыз его и вышел из кухни. В коридоре он остановился перед плащом, дернул за пуговицу, которую она пришила, и оторвал ее.

— А теперь — наверх, в ванну.

Но вместо этого он зашел к ней в комнату, предварительно постучав в дверь. Вот она, эта комната, где они вместе болтали, куда он приносил ей утренний чай. На полу валяются зеленое платье, чайник, две чашки, бечевки, туфли и большой плюшевый медведь лапами кверху. Она называла его Патрис. Иногда. Когда он приносил чай, Патрис лежал рядом с ней, она спала с ним. А туфли без колодок. Он столько раз ей говорил, что необходимо надевать туфли на колодки. Солнечные очки тоже валяются. Когда она их надевала, то становилась похожа на кинозвезду, путешествующую инкогнито, он так ею гордился. На столике у изголовья — другой медвежонок, совсем маленький, в сапогах. Он его раньше не видел.

На кресле лежало ее вчерашнее платье. Он подвинул его, разгладил складки. Она должна была ему сказать, должна была довериться ему. Он бы разрешил ей видеться с тем, другим, но зато она оставалась бы рядом с ним, он видел бы ее каждый день, она всегда бы ела дома, ну, почти всегда, он видел бы ее каждый вечер после работы, ну, почти каждый вечер, потому что иногда, конечно, но об этом никто бы не знал, кроме них троих. Он погладил платье и сказал ему:

— Дорогая, я бы все для тебя уладил.

Без четырех девять. Он открыл ставни, высунулся в окно. Улица была пустынна. Не видно машины, везущей ее обратно к нему. Он отвернулся, вяло пнул ногой туфельку, подобрал бечевку, вновь подошел к окну. Без трех девять. Они, наверное, уже сидят в купе, багаж поставили на верхнюю полку. Самые шикарные чемоданы. Она — в перчатках, элегантная, счастливая, сидит рядом с этим типом, так близко от него.

Стоя у окна, он терзал веревку. Завязывал, развязывал, теребил, поглядывая то на пустынную дорогу, то на пустынное небо. На первом этаже часы пробили девять. Поезд тронулся, навсегда увозя ее от него. Погиб, он погиб.

— Погиб, погаб, погуб, погоб, — прошептал он, потянув за веревочку, пытаясь ее порвать. — Погиб, погаб, погуб, погоб, — шептал он неустанно, ведь надо же как-то отвлечься от несчастья, жалким и ужасным образом отвлечься, пытаясь порвать веревочку и произнося дурацкие слова, развлечь себя, чтобы суметь вынести горе, чтобы жить дальше.

LXXX

Дрожа от холода даже в пальто, он бродил весь день, то поднимаясь, то спускаясь по лестницам, заходя в комнаты, включая свет, выдвигая и задвигая ящики, заглядывая в зеркала, чтобы не быть таким одиноким, гася свет, выходя из комнат, усаживаясь на ступеньку лестницы, чтобы прочесть наугад несколько строчек из папулиной книжки, внезапно вскакивая и вновь шатаясь без цели, вдруг заговаривая с ней, говоря ей «доброе утро, дорогая» или «спокойной ночи, дорогая», иногда напевая, иногда шепча со странной улыбкой, что он рогоносец, бродячий рогоносец.

В девять часов вечера, зайдя к ней в комнату, он открыл дверцу шкафа, посмотрел на платья, висящие на вешалке, как повешенные мертвецы, наклонился, вдохнул их запах. Она уже во Флоренции, уже в постели с другим, они ведь спешат. Его-то, если честно, она никогда не хотела, вечно какие-то помехи, то устала, то голова болит. Он нахмурил брови, включил радио. Сытый мужской голос сообщил, что страдание духовно обогащает. Ах, ну да, сегодня же воскресенье. Он выключил радио, открыл ящик, где лежали маленькие платочки. Она была такая миленькая, когда сморкалась. Он чуть не наступил на плюшевого медведя, лежащего на полу. Поднял его.