Любовь властелина

— Пойдем, сходим в туалет, мне по нужде захотелось.

Он спустился, держа Патриса за руку, вошел в свою ванную. На табуретке, покрытой белым лаком, напротив фаянсовой раковины он пристроил медвежонка и Папулину книжку. Затем он опустил сиденье из имитации черного дерева, задрал полы пальто, развязал завязки на пижамных брюках и уселся. Забавная задержка вышла. Обычно у него очень регулярный стул, по утрам, сразу после пробуждения. Видимо, эмоциональный шок вызвал задержку. В путешествии у него тоже, чуть что, начинался запор. Все это, в целом, было довольно непривычно. Да, нужно вести себя так, словно ее никогда не существовало, сказал он медвежонку и встал. Исполнив все необходимые ритуалы, он потянул цепочку и долго наблюдал, как с шумом льется вода и фаянс вновь становится белым и чистым. Вот так, время лечит все.

— Я выкарабкаюсь, ты увидишь.

Усевшись снова, он оторвал листок туалетной бумаги, сложил веером, замахал им у щеки. Воскресные завтраки вместе с ней. Она очень любила масло. Она умела сама делать себе бутерброды. И потом они дружески болтали. Он тогда еще существовал для нее, он был ее мужем. Когда она приходила из лесу, где собирала грибы, то сразу бежала показать ему свою добычу. Она так протяжно вздыхала, гордая, ожидая похвал. В эти моменты она была похожа на маленькую девочку. Другим это показалось бы ерундой, но для него это было божественно. Никогда больше. Она счастлива во Флоренции, а он одинок на унитазе. Он шмыгнул носом. Придерживая рукой расстегнутые штаны, он встал, посмотрел в зеркале над раковиной на свои слезы, прошептал: «А помяну в сердце весну — катятся слезы». [18] Он высморкался в листок туалетной бумаги, затем потянул за цепочку, потянул без всякой необходимости, пытаясь найти утешение в прекрасном функционировании системы спуска воды. Но в качестве цели в жизни этого явно недостаточно. Он схватил расческу, лежащую на стеклянной полочке, без всякой нужды уселся на унитаз. Когда он был маленький и Мамуля его бранила, он шел в туалет и там успокаивался, утешался. Он встал. Маленькими шагами, поскольку ноги его были стреножены спущенными штанами, направился к зеркалу, чтобы посмотреть на себя маленького, которого он угадывал под полукружьем бородки, восьмилетнего Диди, послушного и веселого мальчугана, хорошего ученика, который вступал в жизнь с надеждой, который и не подозревал, что его ждет, который так старался, когда писал школьные сочинения. Он посмотрел на него с жалостью, наклонил голову, улыбнулся ему нежно, с какой-то женской нежностью.

18

П. Верлен. Перевод А. Гелескула.

— Бедный малыш, — сказал он своему отражению.

Надо как-то занять себя, вернуться в нормальное состояние. Выкурить трубочку? О, нет, трубка — примета счастливых дней, когда она приходила навестить его в Секретариате. Он тогда изображал важную шишку, бедный дурачок, даже не подозревая, что готовит ему грядущий день. Вчерашнее платье было все липкое. Особенно ниже спины. Липкое — для другого. Перед зеркалом он погладил себя по щеке. О, да, его кто-то любит, гладит по щеке. Он высунул язык, чтобы посмотреть, не обложен ли. О, да, о нем кто-то заботится. Заметив на носу угорь, он выдавил его, поглядел на маленького жирного червячка на своем пальце, раздавил маленького мерзавца. Показывать свои ягодицы этому типу — вот теперь ее цель в жизни. Он открыл флакон с одеколоном, вдохнул запах, чтобы вновь почувствовать вкус к жизни. Затем помыл руки с мылом. Кто знает, может, когда это мыло станет совсем тоненьким, она к нему вернется. Через два месяца, через три месяца. Раненая, униженная, она прибежит в его объятья, он прижмет ее к себе, утешит. Пытаясь изобразить ее такой далекий теперь голос, он прошептал:

— Он заставил меня страдать, я возвращаюсь к тебе.

В очередной раз усевшись на унитаз, он достал листок бумаги, свернул в трубочку, приложил к глазу, как подзорную трубу, затем бросил. Нет, он не будет менять свое завещание, и плевать, если этот тип воспользуется наследством. Она поймет, какого человека бросила. Он вытащил все листочки туалетной бумаги из держателя, один за другим. Любит, не любит, плюнет, поцелует. Любит, любит, это из ее письма. Все время он, все время его, в каждой фразе она говорит об этом типе. Она так влюблена, что даже не отдает себе отчета, что это жестоко.

Письмо полно жестокостей. Жестоко «ласково погладить» лацканы плаща. Ему она может приласкать только верхнюю одежду. Жестоко называть его «дорогой мой». Жестоко говорить, что в холодильнике есть все, что надо на сегодня. Но если завтра в холодильнике уже ничего не окажется. Пусть подыхает, «дорогой мой». Она считает, что ужасно так заставлять его страдать, но это не помешало ей сегодня ночью с этим типом… Обедать с коллегами, будто бы это спасет положение! Это бессердечная доброта равнодушия, вот что. «Мне необходимо быть счастливой». А ему что, не нужно быть счастливым, а?

Он развернул письмо, подчеркнул все жестокие фразы, поставил на полях восклицательные знаки. Жаль, что у него нет рака. Если бы у него был рак, она бы не бросила его, у него было бы два или три счастливых года с ней. Внизу, на столике, рядом с софой, лежал золотой портсигар, который он ей подарил. Жестоко вот так бросить его здесь, безмолвного свидетеля ее мерзостей на софе с тем типом. Он поднял брови, слабо улыбнулся. Да, точно, каблуком он раздавил портсигар, а потом плюнул на софу. Правильно сделал. Вот, ты еще увидишь, каким я могу быть.

— Я голоден, — сказал он медвежонку. — Пойдем что-нибудь перекусим. — Вернувшись в кухню с Патрисом под мышкой, он постелил на табуретку старый номер газеты для женщин, положил на него хлеб и чесночную колбасу, любимую еду Мариэтты. Он вновь уселся на унитаз, как был, с расстегнутыми штанами, очистил от кожуры колбасу, обернул ее туалетной бумагой, чтобы не пачкать руки, откусил прямо от куска, улыбнулся медвежонку, сидящему напротив. Поесть — хорошо, это утешение, тем более, в компании. Противно, думаете, есть чесночную колбасу, сидя на сиденье унитаза? Ну и что. Его никто не любит. Он имеет право.

Склонившись над газетой, держа в одной руке колбасу, а в другой хлеб, он читал объявления, одновременно успокаиваясь. Ежемесячная гигиена современной женщины. Тампоны «Фемина» совершенно незаметны и находятся внутри тела. Высокая надежность впитывания. Во всяком случае, вряд ли этот тип будет приносить ей грелочки. Самые сексуальные модели лифчиков, с прочным устойчивым каркасом, необыкновенно удобные, а вот эта модель — единственный увеличивающий объем, даже из обладательницы самой маленькой груди он сделает неотразимую для мужчин роскошную женщину. Вот дряни, все думают только об одном.

— Я был слишком добр, это меня и погубило.

Ох, он подозревал иногда, что именно в этом дело, и пытался демонстрировать мужественность, но надолго его не хватало, он забывал, это было сильнее его. Он слабый — вот что, вот, в чем источник зла. Иногда, когда она была совсем невыносима, он сердился, но сразу после этого приходил и просил у нее прощения и на следующий день дарил подарки. Он и сейчас привез ей подарки из Сирии и Палестины, что теперь с ними делать? Есть же такие счастливчики, они все время сильные, им не надо стараться, у них это само собой получается. В ресторане официант никогда не подходил, когда он подзывал его, надо было повторить несколько раз, но разве это его вина? Разве он виноват, что быстро смущался, что боялся не понравиться, что робко улыбался, когда с ним говорит начальник? Все дело в гормонах. У него недостаточно хорошо работают железы, она заставила его за это заплатить. Он высоко поднял руку с куском чесночной колбасы, погрозил потолку.

— Нет Бога, нет никакого Бога.

Все, колбаса съедена. Нужно все время стараться что-то есть, чтобы не было так плохо. Во рту противный привкус от чеснока. Он вытер жирную руку о пижаму. Быть грязным — месть. Платье везде липкое. Этот тип вовсю пользовался ее ягодицами. Вот до чего он дошел, какие пошлые мысли лезут в голову. Несчастье делает пошляком. Ладно, хорошо, он пошляк, пожиратель колбасы. А вот, что касается Бога… Он вытащил еще листик туалетной бумаги, обернул расческу, как в детстве, изображая подобие губной гармошки, исполнил свадебную песнь Моцарта. «Сладостным браком в храме любви ты наши судьбы соедини». Он остановился, снял бумажку, провел расческой по волосам, зачесал их на лоб, потом назад, потом опять на лоб.

Сидя на своем троне одиночества, он расчесывал волосы и опять взлохмачивал их. Иногда, для разнообразия, он зарывал их расческой в подобие гнезда, потом с силой раскручивал, с наслаждением наносил себе вред, вырывая целые пряди. Или еще он оттягивал пижамную куртку, проводил расческой по волосам на груди, упершись при этом глазами в первые попавшиеся строчки из Папулиной книги, но ему ничего не удавалось понять про различные способы выведения пятен. Но чтение как-то смягчало горе, затягивало его мутной пеленой. Затем он вновь начинал причесываться.