Любовь властелина

— Четверть, — сказала благоразумная молодая женщина.

— Значит, ликвидируем акции «Американ электрик», «Флорида пауэр энд лайт», «Кэмпбелл суп» и, может быть, еще «Корн продактс», их совсем мало. Вы согласны, мадам? — Его голос был бодрым, почти радостным. Кассир отошел подальше, чтобы не присутствовать при бойне. — Мы также ликвидируем акции «Нестле», «Сиба», «Истман кодак», «Империал кемикл» и «Интернейшнл никель»! — Его голос звенел священным упоением, гремел победной песнью. — Вы согласны, мадам?

— Да, совершенно согласна, спасибо. А что я должна сделать?

— Всего лишь подписать вексель о продаже, который я сейчас подготовлю. Продажа по рыночной цене или по предельной цене?

— А что предпочтительней, месье?

— В зависимости от ситуации, мадам. Насколько вы спешите.

Она ничего не поняла, но «по рыночной», как ей показалось, звучало более научно, экономически больше заслуживало доверия.

— Я предпочитаю по рыночной.

— Мы освободимся к тому же от всякой южноамериканской мелочи и от «Дунай-Сава-Адриатика». Вы не против, мадам?

Спустя некоторое время она подписала вексель, немного расстроившись, что ее подпись получилась не очень красивой. Не пересчитывая (что умножило печаль старого кассира), она запихнула в сумку обналиченные десять тысяч франков и вышла. Она медленно шла по улице Сите и улыбалась. В девять часов, под Полярной звездой. Сегодня вечером, в девять часов, они будут вместе.

LXI

Через день, в четыре часа пополудни, в кондитерской, где она собиралась вознаградить себя за долгий визит к Волькмаару, с первым же глотком чая ее ожгла ужасная мысль. Пиджаки обоих костюмов, которые она сегодня примеряла, слишком узкие! О Господи, фланелевые костюмы, они нравились ей больше всего! Бросив чай и тосты, она резко встала, опрокинув чашку, бросила на стол экю и побежала к месту своей пытки, где два пиджака, еще совершенно бесформенных, примерили снова, сняли, вновь надели, сравнили с моделью и всесторонне обсудили. Результатом дискуссии явилось расплывчатое заключение, столь знакомое каждому кутюрье.

— Ну, в общем, вы мне сделайте эти пиджаки ни слишком узкими, ни слишком широкими. — (Она четко, как только смогла, выговорила эту фразу, чтоб быть уверенной, что ее правильно поймут. Она так отдалась делу, вкладывала столько пыла и серьезности во всю эту ерунду, совершенно как в детстве, когда на пляже, сосредоточенно сдвинув брови, с увлечением лепила песочные куличики.) — Да, ни слишком узкие, ни слишком широкие. Но все же, скорей немного широкие, однако, не слишком, конечно, то есть по фигуре, но не тесно, не впритык.

— Сохранить удобство и выдержать линию, — сказал Волькмаар, удостоившись в награду благосклонного взгляда.

— Что же касается длины, остановимся на той, что я говорила, на два сантиметра меньше, чем у модели. Но я не знаю, может быть, лучше будет полтора сантиметра. Да, точно. Погодите, я посмотрю, хочу быть до конца уверенной.

Она подошла к пиджаку модели, загнула край на полтора сантиметра, закрыла глаза, чтобы посмотреть свежим взглядом, потом открыла их и направилась к трельяжу, слегка улыбаясь, дабы выглядеть в этом пиджаке естественной, выглядеть как в жизни, как перед ним. После чего она отступила назад, затем подошла к зеркалу естественным шагом, глядя под ноги, словно прогуливаясь, и внезапно быстро вскинула голову, чтобы получить молниеносное, точное, неопровержимое впечатление, вспышку истины, стараясь при этом стереть из памяти, что низ пиджака подвернут, не обращать внимания на неаккуратность этого края, представить себе, что на ней полностью законченный пиджак. Совершенно беспристрастно она оценила, что именно так лучше всего.

— Полтора сантиметра — просто превосходно. — Она глубоко вдохнула с победоносным видом, утвердившись в приятной уверенности. Полтора сантиметра, абсолют, божественное измерение. — Значит, не два сантиметра, хорошо? — (Брови нахмурены, голова опущена, мучительное размышление.) — А вам не кажется, что достаточно подрубить на один сантиметр? Нет-нет, остановимся на полутора.

— Вы абсолютно правы, — поклонился Волькмаар, решив сделать куртку на два сантиметра длиннее. — Честь имею, дорогая мадам.

Она не решилась вернуться в кондитерскую из-за опрокинутой чашки, вошла в кафе. Выпив чай, вздохнула, потому что на нее навалилась новая проблема. Поросенок ничего не записал. Он наверняка забудет все, что они сегодня решили. Мерзкий, бессовестный человек. Она попросила бумагу и ручку, записала все необходимые изменения. В постскриптуме добавила:

«Как мы и договорились, низ обоих пиджаков «Кембридж» должен быть слегка, совсем чуть-чуть, закруглен. Как бы прямой угол, сглаженный на вершине. Но я доверяюсь вам, если вы сочтете нужным сделать сильное закругление. В этом случае не обращайте внимания на приложенный рисунок».

Письмо может опоздать, если послать его по почте. Значит, смелее, надо передать его самой этому типу. Конечно, неприятно опять глядеть в маленькие глазки поросенка. Ну, а что же, смириться с поражением? Она влетела как ветер, сказала кутюрье, что приготовила маленькую записку, чтобы все окончательно прояснить, протянула листок и умчалась. На улице, почувствовав себя в безопасности, она скорчила школярскую гримасу, довольно противную, чтобы прогнать стыд, чтобы избавиться от страха и почувствовать, что все позади. Свой долг она выполнила. Дальше пусть этот тип сам выкручивается. У него есть записка.

Однако спустя час она уже стояла, склонившись над столом в здании почты на улице Станд и писала Волькмаару, что не нужно укорачивать два пиджака «Кембридж» и следует оставить их такой же длины, что и первоначальная модель.

LXII

«Четверг 23 августа, 9 часов вечера

Ариадна Вечнолюбимому, которого я люблю всем сердцем.

Возлюбленный мой, это письмо совершенно бесполезно, потому что Вы прочтете его, только приехав в «Ритц», куда я его отвезу завтра с утра. Но мне так хочется сделать что-то для Вас, побыть с Вами. Значит, оно получается небесполезным, потому что так я в некотором смысле послезавтра буду встречать Вас в «Ритце» и радоваться Вашему приезду. Я бы, конечно, хотела встретить Вас на вокзале, но знаю, что Вы этого не любите.

Я пишу Вам из своего владения, маленького павильона в глубине сада, за домом, им пользовался садовник предыдущих жильцов. Я сделала там мой павильон мечтаний, никто не имеет права туда заходить. Я покажу его Вам, надеюсь, он Вам понравится. Пол здесь вздулся и покрылся плесенью, потолок облупился, обои со стен отклеились и висят. Но я здесь чувствую себя прекрасно. Везде паутина, но я ее не убираю, потому что люблю пауков и не могу позволить себе разрушить их тончайшую работу. Еще здесь стоит моя любимая школьная парта, за которой я сейчас сижу и пишу Вам письмо. Я не знаю, правильно ли говорить «парта», может быть, следует сказать «письменный стол». Это такой наклоненный стол, совмещенный с лавкой со спинкой, и они при этом составляют одно целое, Вы представляете, о чем я говорю?

На этом столе я делала домашние задания, когда училась в школе, и со мной всегда была моя сестра Элиана. Две девочки в красных шлепанцах и в одинаковых платьицах. Безумный хохот, игры, переодевания на чердаке, ссоры, возмущенные речи, ты плохая девчонка, я с тобой не разговариваю, примирения, ты не сердишься, Элиана? Песня, которую я придумала и которую две малышки девяти и десяти лет, держась за руки, заунывно горланили по утрам на зимней скучной дороге, отправляясь в школу. Я уже, кажется, говорила Вам об этой песне. Ох, да в ней всего несколько слов, в общем-то. "Какой мороз ударил там!/ По ледяной дороге/ Бежим, бедняжки, но утрам,/ Хотя замерзли ноги."