Любовь (выдержки из произведений)

Медленно она сняла школьную форму, не осмелившись, однако, снять хлопковые трусы, и подошла к кровати. Она могла видеть Берналя ещё отчётливее.

Елена присела на край, почти рядом с рукой мужчины, стараясь, чтобы под её весом на простыне не осталось ни одной складки. Затем медленно наклонилась, пока лицо не оказалось в нескольких сантиметрах от него — так она смогла почувствовать жар его дыхания и приторный запах тела и с бесконечной осторожностью легла рядом, крайне аккуратно вытянув ноги, чтобы его не разбудить. Слушая тишину, она подождала, пока не решилась почти незаметным касанием положить руку ему на живот. Этот контакт прошёлся по её телу удушающей волной; она даже подумала, будто шум от сердцебиения вот-вот распространится по всему дому и разбудит мужчину. Елене потребовалось несколько минут, чтобы восстановить способность понимать, и, убедившись, что сама оставалась неподвижной, сбросила напряжение и поддержала кисть всем весом руки, в любом случае столь лёгкой, что никоим образом не помешала отдыху Берналя. Елена вспомнила жесты, которые подсмотрела у его матери, и, засунув пальцы под резинку трусов, стала искать губы мужчины, которые поцеловала так, как много раз делала это перед зеркалом. Берналь застонал во сне и обнял её талию одной рукой, другой ловко схватил руку девушки, чтобы умело её вести, а рот открылся сам собой, готовый ответить на поцелуй, бормоча имя возлюбленной.

Елена слышала, как он звал свою мать, но не отстранилась, а, напротив, крепче к нему прижалась. Берналь обхватил её за талию и приподнял вверх, устраивая на своём теле и одновременно начиная движения любовной игры. Лишь почувствовав невесомую хрупкость птичьего скелета на своей груди, вспышка сознания врезалась в туман сна, отчего мужчина открыл глаза. Елена ощутила, как напряглось его тело, заметила, как он схватил её за рёбра, и оттолкнула с такой силой, что сама же и упала, но встала снова и подошла ещё раз его обнять. Берналь ударил её по лицу и вскочил с кровати, крайне напуганный неизвестно какими древними запретами и кошмарами.

— Злая, злая девочка! — крикнула она.

(Из «Злая девочка», «Истории Евы Луны»)

Он отчаянно нуждался в любви, горя изнутри жестоким и необъяснимым пылом, страшась барабанной дроби собственного сердца, пропитавшего спальный мешок липкого мёда, беспорядочных снов и прочих выкидываемых телом сюрпризов. Кости растягивались, появлялись мышцы, росли волосы, а кровь кипела в непреходящей лихорадке. Было достаточно буквально пустяка, чтобы внезапно ощутить удовольствие, непременно влекущее за собой смущение и чуть ли не обморок. Случайное прикосновение женщины на улице, взгляд на женскую ножку, сцена в кино, фраза из книги и вплоть до дрожащего сидения в трамвае — его возбуждало буквально всё.

Ему приходилось и учиться, и работать, но усталость за день нисколько не мешала неистощимому желанию погрязнуть в мути, затеряться в грехе, в очередной раз выстрадать смесь удовольствия и смерти, смесь, скоротечную саму по себе.

Занятия спортом и танцами помогали высвобождать энергию, и всё же требовалось более сильнодействующее средство, способное заглушить шум инстинктов.

Ещё в детские годы он безумно влюбился в мисс Джун. Он, будучи подростком, задыхался от диких вспышек страсти к неприступным девушкам, в основном старше себя, к которым не осмеливался подойти и утешался обожанием прелестных созданий на расстоянии. Через год его вес и габариты резко увеличились, хотя в свои шестнадцать он по-прежнему оставался худым подростком с выпирающими коленями и слишком большими ушами, несколько жалким на вид юношей, по виду которого было легко понять, что он обладает кротким характером.

— Если избежишь дальнейшей участи бандита или полицейского, то станешь киноактёром, и женщины тебя будут просто обожать, — пообещала Ольга, чтобы как-то утешить мальчика, страдающего от пертурбаций собственного тела.

В конце концов именно она спасла его от доведённых до предела мук целомудрия. С тех пор, как Мартинес зажал его в подсобном помещении ещё в начальной школе, его не оставляли в покое страшные сомнения насчёт своей мужественности. Он перестал тесно общаться с Эрнестиной Переда и с девочками вообще, даже в ходе игры в доктора, отчего знания юноши об этой загадочной стороне жизни оставались туманными и противоречивыми. Скудная информация, тайком полученная из библиотеки, лишь ещё больше встревожила его, потому что вклинилась в приобретённый на улице опыт, в шутки братьев Моралес и других друзей, в проповеди святого отца, в откровенные сцены из кино и ужасные вспышки его фантазии.

Молодой человек погрузился в одиночество, упорно отрицая перебои с сердцем и телесные волнения, пытаясь подражать целомудренным рыцарям Круглого Стола или героям Дикого Запада, но импульс мужской природы то и дело всё разрушал. Эта тупая боль и не имеющее названия смущение овладели им окончательно, если не сказать навсегда, пока он сам не положил конец своим мучениям. И не приди Ольга на помощь, молодой человек тронулся бы умом.

Женщина видела его рождение, была рядом с ним во все важные моменты детских лет, знала его, точно сына. И даже малейшие изменения в мальчике не ускользали от её глаз. Выводы, своевременно не сделанные при помощи здравого смысла, становились ясными благодаря её таланту волшебницы, основу которого составляли знание душ других людей, помогавшее наблюдать хорошее зрение, и доля наглости, с помощью которой она на ходу придумывала советы и предсказания. Но, чтобы увидеть беззащитность Грегори, никаких способностей к ясновидению не требовалось.

В то время Ольге уже было за сорок, приятные округлости молодого тела оплыли жиром, а кожу иссушили непостоянства цыганской жизни, но, несмотря на это, ещё сохранились изящество и стиль, ниспадающая на плечи рыжеватая грива, шорох юбок и резкий смех. Она так никуда и не уехала, но уже не занимала лишь одну комнату — она купила собственность, которую превратила в подобие храма, где целую комнату выделила под лекарства, намагниченную воду и все известные виды трав. В другой комнате она занималась лечебным массажем и абортами, а просторный зал отвела под сеансы по спиритизму, магии и гаданий.

Грегори она всегда принимала в комнате над гаражом. В тот день молодой человек был сильно истощён, и её снова взволновало грубое сострадание, которое она всё чаще испытывала к нему последнее время.

— В кого ты сейчас влюблён? — смеялась она.

— Я хочу уйти из этого гадкого места, — промямлил Грегори, подперев голову руками, сломленный врагом, расположенным внизу живота.

— Куда ты намерен идти?

— Да куда угодно, хоть к чёрту, мне всё равно. Здесь ничего не происходит, и совершенно нечем дышать, я задыхаюсь.

— Это проблема не квартала, а твоя. Ты задыхаешься в своей собственной шкуре.

Гадалка достала из шкафа бутылку виски, плеснула от души в его стакан и в свой, подождала, пока он выпьет, и налила ещё.

Молодой человек не привык к крепким напиткам. На улице стояла жара, окна были закрыты, а аромат от смеси ладана, лекарственных трав и пачули сгущал воздух. Он с содроганием вдохнул запах Ольги. В мгновение благотворного вдохновения эта бабища подошла к нему сзади и заключила в объятия, опустившиеся груди прижались к спине, покрытые безделушками пальцы вслепую расстёгивали рубашку, а он тем временем словно окаменел, парализованный и удивлением, и страхом одновременно.

Тогда же она принялась целовать его шею, засовывать язык в уши, шептать русские слова, исследовать тело умелыми руками. Она осмеливалась трогать там, где ещё никто и никогда его не касался, пока он сам, всхлипнув, не оттолкнул женщину, полетев со скалистого берега, не видя дна, сотрясаемый смесью страха и предвкушения блаженства. Он не знал, ни что он делал, ни зачем заставил себя вернуться к ней. Отчаявшись, он в спешке разорвал на ней одежду, напав на жертву, точно обуреваемое ревностью животное, катаясь в обнимку по полу, пинаясь и тем самым снимая брюки, прокладывая себе путь между нижних юбок.

Так, в порыве отчаяния, он всё глубже проникал в женское лоно и сразу же куда-то обрушивался с криком, попутно полностью опустошаясь так, словно во внутренних органах лопнула артерия. Ольга дала ему немного передохнуть на своей груди, почёсывая ему спину, как делала не раз, когда он был ребёнком, и, сочтя, что его начинает мучить совесть, просто встала и пошла закрыть шторы. И тотчас стала спокойно снимать порванную блузку и помятую юбку.

— Теперь я научу тебя тому, что нравится нам, женщинам, — сказала она, улыбнувшись в очередной раз. — Первое — не нужно торопиться, сынок…