Любовь (выдержки из произведений)

(Из «Бесконечный план»)

Первая любовь

Первая любовь подобна оспе — она оставляет неизгладимые следы.

(Из «Дочь фортуны»)

Для первой любви не существует возраста. Она может накрыть в любой момент жизни, и полагаю, что всегда будет столь же сильной, как и чувство Ромео и Джульетты, этих легендарных возлюбленных, с кем уже более пятисот лет соотносят пылающую страсть. И всё же в молодости любви присуща степень безумства, которая впоследствии пропадает: она исключительна, слепа, трагична — американские горки, на которых то паническое восхваление, то мрачный пессимизм. Созданная Шекспиром пара — очень молода, хотя, судя по произведению, это не ясно: общее мнение таково, что ей тринадцать лет, а ему — пятнадцать. Это объяснило бы возвышенную речь для взаимной характеристики и преувеличенную в два раза поспешность самоубийства. Будь они старше, возможно, богаче описывалась бы и стыдливость, и всё было бы более приближено к реальности, но в этом возрасте подростки задыхались во всплесках гормонов, и пока не была развита часть мозга, просчитывающая риски и осознающая последствия от каждого действия. Я понимаю это отчуждение подросткового возраста, потому что сама его пережила. Первая любовь, точно удар дубинкой, обрушилась на меня ещё в Ливане (рыжий с большими ушами осла молодой ливанец на скутере с личным шофёром, которого я уже упоминала, — это всё были романтические мысли, лишённые сексуальной озабоченности). А, возможно, она пришла ко мне в возрасте Джульетты, в мои тринадцать, и, как и она, я охотно убивалась по данному поводу, разве что мне приходилось делать это в одиночку, поскольку мой Ромео не разделял потрясение, которое не давало мне покоя. Этот изматывающий меня бред лишал меня и силы, и стойкости. Объектом моего увлечения стал направленный на Кипр некий военный, молодой человек из Англии, который приехал в Эймт в отпуск на неделю. Он ворвался, точно комета, осветив мою монотонную жизнь своей блестящей униформой, сигаретами и британским произношением. Тот факт, что он едва ли знал о моём существовании, конечно, печален, но, учитывая присущее мне упрямство и наследство моих предков-басков, я просто обязана видеть позитив даже там, где его нет. Малой толики внимания, которое я получала от солдата, было достаточно в качестве пищи моим любовным и эротическим фантазиям в течение двух лет. Можно создать дешёвый роман практически из ничего: факты не важны, имеют значение лишь эмоции. Я сравниваю свои предыдущие увлечения с самым первым, и хотя я любила сильно, всё же никогда не собиралась и не стану прощаться с жизнью из-за человека, который не обращал на меня внимания.

Тем летом, когда Бланка приехала на каникулы в Лас Трес Мариас, она едва узнала Педро — он вырос на пятнадцать сантиметров и был совсем не похож на того пузатого мальчика, который проводил с ней каникулы ее детства. Она вышла из машины, расправила платье и впервые не побежала обнять его, а только кивнула в знак приветствия, хотя глазами сказала ему то, что остальные не должны были знать и о чем она уже написала в нескромных зашифрованных посланиях. Нянюшка наблюдала эту сцену краем глаза и насмешливо улыбалась. Проходя мимо Педро Терсеро, она состроила ему гримасу.

— Водись, сопляк, со своими, а не с сеньоритами, — сквозь зубы насмешливо проворчала она.

Вечером Бланка ужинала вместе со всеми в столовой, подавали жаркое из курицы — так их всегда встречали в Лас Трес Мариас, — и пока все сидели за столом после еды, а отец пил коньяк и рассказывал о привезенных из-за границы коровах и о золотоносных шахтах, в ней не было заметно никакого беспокойства. Она подождала, когда мать разрешит ей уйти, после чего спокойно встала, пожелала всем доброй ночи и отправилась в свою комнату. Впервые в жизни закрылась на ключ. Села на кровать, не раздеваясь, не зажигая света, подождала, пока смолкнут голоса близнецов, которые возились в соседней комнате, шаги слуг, скрип дверей, задвижек, пока дом не погрузится в сон. Тогда она открыла окно и прыгнула, упав на кусты гортензии, те, что много лет назад посадила ее тетя Ферула. Ночь была светлая, слышалось пение цикад и лягушек. Бланка глубоко вдохнула и ощутила сладкий запах персиков, сушившихся в патио. Подождала, чтобы глаза привыкли к полутьме, и тогда пошла прочь от дома, но не смогла уйти далеко — яростным лаем залились сторожевые псы, которых на ночь спускали с цепей. Это были четыре свирепые ищейки, днем их запирали, и Бланка прежде видела их только издали и поняла, что они ее не признают. На какой-то миг ей стало жутко, она не могла взять себя в руки и уже готова была закричать, но потом вспомнила: Педро Гарсиа, старик, рассказывал ей, что воры раздеваются догола, и тогда собаки на них не набрасываются. Не колеблясь, она сбросила с себя одежду так быстро, как только могла, зажала ее под мышкой и снова пошла — спокойным шагом, молясь, чтобы собаки не почуяли ее страха. Они подбегали, лаяли, но она спокойно шла вперед. Собаки, приблизившись, рычали словно в замешательстве, — она не останавливалась. Один из псов, самый отважный, подбежал понюхать ее. Почувствовал ее теплое дыхание, но не признал человеческого запаха. Псы еще какое-то время рычали и лаяли, следуя за ней, но наконец устали и повернули назад. Бланка с облегчением вздохнула, и только сейчас поняв, что дрожит и покрыта потом, оперлась о дерево и подождала, пока не пройдет страх, от которого ноги стали ватными. Затем поспешно оделась и бросилась бежать к реке.

Педро Терсеро ждал ее на том же месте, где они встречались прошлым летом и где много раньше Эстебан Труэба овладел покорной Панчей Гарсиа. Увидев юношу, Бланка покраснела. За те месяцы, что они были в разлуке, он возмужал от тяжелой работы, а она, оберегаемая стенами своего дома от житейских невзгод, еще находилась во власти романтических мечтаний, когда вязала на спицах джемпер из шотландской шерсти, и герой ее грез был не похож на этого высокого молодого человека, что приближался к ней, шепотом произнося ее имя. Педро Терсеро коснулся рукой ее шеи. Бланка почувствовала горячую волну, которая пробежала по всему телу, ноги ее подкосились, она закрыла глаза и доверилась ему. Педро нежно привлек Бланку к себе, обнял, она уткнулась в грудь этого мужчины, которого не знала, настолько он отличался от того худенького мальчика, с которым они ласкались до изнеможения много месяцев тому назад. Вдохнула его новый запах, потерлась о его шершавую кожу, потрогала сильное, сухощавое тело и испытала полный, глубокий покой, а им все больше и больше овладевало желание. Они облизнули друг друга, как это делали раньше, хотя эта ласка показалась им совсем новой, опустились на колени, отчаянно целуя друг друга, и упали на мягкое ложе влажной земли. Впервые они открывали друг друга, и ничего не нужно было говорить. Луна обежала весь горизонт, но они не видели ее, они были объяты желанием понять свою новую близость, ненасытно наслаждаясь друг другом.

(Из «Дом духов»)

И вот однажды молодые люди встретились ночью — и не в хижине отшельника, а в роскошном доме семьи Соммерс. До этого момента Элиза уже пережила мучения бесконечных сомнений, потому что понимала, что предстоит решительный шаг. Только ради тайной встречи без посторонних глаз она лишилась чести, самого дорогого сокровища любой девушки, без которого было немыслимо приличное будущее. «Женщина без добродетелей ничего не стоит, она никогда не сможет стать супругой и матерью, было бы куда лучше привязать ей камень на шею и бросить в море», — упорно говорили со всех сторон. И полагала, что для преступления, которое задумала совершить, не будет никаких смягчающих обстоятельств, она всё сделает преднамеренно и расчётливо.

В два часа ночи, когда в городе все спали и лишь ночной туман разбавлял темноту, Хоакину Андьета удалось, подобно вору, проникнуть внутрь через террасу библиотеки, где разутая и в ночной рубашке его ждала Элиза, дрожа от холода и беспокойства. Она взяла его за руку и вслепую повела через весь дом в заднее помещение, где в огромных шкафах хранились вещи семьи, а в различных коробках — ткань для платьев и шляп, которыми мисс Роза пользовалась уже два года. На полу, завёрнутые в остатки холста, хранились аккуратно расправленные занавески гостиной и столовой, ожидая следующего сезона. Это место казалось Элизе самым безопасным и вдобавок удалённым от остальных комнат. В любом случае, в качестве меры предосторожности она добавила валерьянки в рюмочку анисовой водки, которую мисс Роза выпивала на ночь, и в стакан с бренди, который смаковал Джереми вместе с кубинской сигарой, раскуриваемой после ужина. Каждый сантиметр дома был ей знаком, она точно знала места, где скрипит пол, и каким образом открывать двери, чтобы те не скрипнули. Она могла провести Хоакина в полной темноте, доверяясь лишь собственной памяти, а он шёл за ней, покорный и бледный от страха, не обращая внимания на голос совести, очень похожий на голос матери, неумолимо напоминавший ему о кодексе чести порядочного человека. «Я никогда не поступлю с Элизой так, как поступил отец с моей матерью», — сказал он себе, держась за руку девушки и вслепую продвигаясь вперёд, зная, что здравый смысл ничем не поможет. Ведь он уже оказался во власти безудержного желания, не оставлявшего его в покое с тех пор, как он впервые её увидел. Тем временем Элиза металась между эхом раздававшимися в голове предупреждающими голосами и удивительными уловками инстинктивного порыва.

Она не имела чёткого представления о том, что именно произойдёт в комнате со шкафами, но заранее морально готовилась.

В доме семьи Соммерс, висящем в воздухе, точно плывущий по ветру паук, было невозможно сохранить тепло, несмотря на жаровни, которые слуги растапливали углём шесть месяцев в году. Простыни всегда оставались слегка влажными от постоянно дующего морского ветра, отчего приходилось спать, положив в ноги бутылку с горячей водой. Единственным тёплым местом была кухня, где никогда не остывала дровяная печь, эта огромная деревянная махина. Зимой скрипело дерево, расходились доски, и каркас дома, словно древний фрегат, вот-вот бы поплыл. Мисс Роза никогда не привыкнет ни к штормам Тихого океана, ни к подземным толчкам. Настоящие землетрясения, способные перевернуть мир с ног на голову, случались примерно каждые пять-шесть лет, и она всегда проявляла удивительное хладнокровие, а вот ежедневные жизненные встряски существенно портили ей настроение. Она никогда не хотела ставить фарфор и стаканы на полки практически на уровне пола, как поступали чилийцы, и когда мебель в столовой дрожала, а посуда падала, разбиваясь на куски, она во весь голос проклинала эту страну. На первом этаже располагалась кладовая, где Элиза с Хоакином любили друг друга на большом узле цветных кретоновых занавесок, которые летом заменяли висящие теперь в гостиной тяжёлые бархатные шторы зелёного цвета. Они занимались любовью, окружённые величественными шкафами, коробками со шляпами и узлами с весенними платьями мисс Розы. Не мешал ни холод, ни запах нафталина, потому что оба давно преодолели страх перед последствиями и не стеснялись собственной юношеской неуклюжести.

Они не знали, как заниматься любовью, но, ошеломлённые и смущённые, в полной тишине попутно придумывали всё сами, без особой сноровки ведя друг друга дальше и дальше. В двадцать один год он, как и она, был ещё девственником. В четырнадцать лет он решил стать священником, чтобы угодить матери. В шестнадцать, увлёкшись либеральными мыслями, объявил себя врагом церковников, но не выступал против религии в целом и предпочитал остаться целомудренным, пока не достигнет цели — увезти свою мать из многоквартирного дома. Этот поступок казался ему минимальной благодарностью за все бесчисленные жертвы с её стороны. Несмотря на девственность и ужасный страх быть застигнутыми врасплох, молодые люди сумели найти в темноте то, что искали. Они расстегнули пуговицы, развязали банты, откинули скромность и, обнажённые, расположились рядом, жадно хватая воздух и слюну друг друга.

Неистово вдыхая ароматы и лихорадочно перемещаясь с места на место, они искренне желали разгадать загадки с последующим глубоким проникновением друг в друга, в ту бездну, где так хотелось затеряться. На летних занавесках остались пятна горячего пота, девственной крови и спермы, но никто из них не обратил внимания на эти признаки любви. В темноте оба едва могли различить очертания тела партнёра и измерить имеющееся в их распоряжении пространство, чтобы никоим образом не задеть башни из коробок и вешалки с платьями, пока они станут жарко обниматься. Молодые люди благословляли ветер и стучащий по крышам дождь, поскольку звуки скрывали скрип пола, хотя сердца колотились столь громко, к чему примешивалась и одышка, и любовные вздохи, что они не понимали, каким образом весь дом так и не проснулся.

На рассвете Хоакин Андьета вышел через то же окно библиотеки, а Элиза, обескровленная, вернулась в постель. Пока она, укутанная несколькими одеялами, спала, он два часа спускался с холма в самую грозу. Он тихо пересёк город, не привлекая внимания полицейских, и пришёл к себе домой в тот момент, когда церковные колокола зазвонили к заутрене. Он планировал тихонько зайти домой, слегка умыться, сменить воротник рубашки и отправиться на работу в промокшем костюме, поскольку другого у него не было. Но мать не спала и ждала его с приготовленной для мате горячей водой и поджаренным чёрствым хлебом, как обычно по утрам.

— Где ты был, сынок? — спросила мать таким грустным голосом, что он не смог её обмануть.

— Искал любовь, мама, — ответил он и, весь сияя, обнял её.

(Из «Дочь фортуны»)

За неимением другого места молодожены провели свой единственный день вместе и две ночи любви в тесной каюте шхуны Ромейро Толедано, даже не подозревая, что в каморке-тайнике под полом сидел беглый раб, который мог их слышать. Это судно было первым этапом на рискованном пути к свободе для многих беглецов. Захария и Флёр Ирондель полагали, что рабству скоро придет конец, а между тем помогали тем наиболее отчаявшимся, кто больше не мог ждать.