Любовная лирика классических поэтов Востока

11

О голубки на ветках араки, обнявшейся с ивой! О, как меня ранит ваш клекот, ваш голос тоскливый! О, сжальтесь, уймите тревожные песни печали, Чтоб скорбь не проснулась, чтоб струны души не звучали. О, душ перекличка! О, зовы тоскующей птицы На тихом восходе и в час, когда солнце садится! Я вам откликаюсь всем трепетом, жилкою каждой, Всем скрытым томленьем и всей неуемною жаждой. Сплетаются души, почуяв любви дуновенье, Как пламени вихри над глыбами черных поленьев. О, кто мне поможет пылать без угара и дыма В слиянье немом, в единении с вечно любимой! Кто даст потеряться, утратить черты и приметы В калении белом, в горенье единого света? Вокруг непостижного кружатся пламени шквалы, Стремятся вовнутрь, но целуют одно покрывало. Так, камни лобзая, пророк предстоял пред Каабой, Как перед подобием чьим-то, неверным и слабым. Что значат, сказал он, святые Кааба и Мекка Пред истинным местом и высшей ценой человека? Бессильны все клятвы, и тленный не станет нетленным. Меняются лики, и только лишь суть неизменна. Как дивна газель! О, блеснувшее длинное око, В груди у меня ты как будто в долине глубокой. И сердце мое принимает любое обличье — То луг для газелей, то песня тоскливая птичья; То келья монаха, то древних кочевий просторы; То суры Корана, то свитки священные Торы. Я верю в любовь. О великой любви караваны, Иду я за Кайсом, иду я дорогой Гайляна. Вы, Лубна и Лейла, для жаркого сердца примеры. Любовь — моя сущность, и только любовь — моя вера.

12

Луноликие скрылись в своих паланкинах. Чуть качаясь, плывут у верблюдов на спинах. Там за легкой завесой от взоров укрыты Белый мрамор плеча, и уста, и ланиты. Паланкины уходят, плывут караваны, Обещанья вернуться — пустые обманы. Вот махнула рукой, обнажая запястье, Гроздь перстов уронив… Я пьянею от страсти! И свернула к Садиру, вдали пропадая, И о скорой могиле взмолился тогда я. Но внезапно вернулась она и спросила: «Неужель одного тебя примет могила?». О голубка, дрожит в твоем голосе мука! Как тебя ворковать заставляет разлука! Как исходишься ты в этих жалобных стонах, Отбирая и сон и покой у влюбленных! Как ты к смерти зовешь… О, помедли, не надо! Может, утренний ветер повеет прохладой, Может, облако с гор разольется над сушей И дождем напоит воспаленные души. Дай пожить хоть немного, чтоб в ясные ночи Стали зорки, как звезды, неспящие очи; Чтобы дух, пробужденный в немое мгновенье, Вместе с молнией вспыхнул бы в новом прозренье. Благо тихому сну, нам дающему силу! Нет, не надо душе торопиться в могилу. Смерть, довольно добычи ушло в твои сети, — Пусть улыбкою доброй любовь нам ответит. О, любовь! О таинственный ветер весенний! Ты поишь нас вином глубины и забвенья, Сердце к свету ведя в благовонье степное, Тихо шепчешься с солнцем, щебечешь с луною…

13

В обители святой, в просторах Зу-Салама, В бессчетных обликах изваяна газель. Я вижу сонмы звезд, служу во многих храмах И сторожу луга бесчисленных земель. Я древний звездочет, пастух степей, я — инок. И всех троих люблю, и все они — одно. О, не хули меня, мой друг, перед единой, Которой все и всех вместить в себе дано. У солнца блеск ее, и стройность у газели, У мраморных богинь — белеющая грудь. Ее одежду взяв, луга зазеленели И пестрые цветы смогли в лучах сверкнуть. Весна — дыханье той, невидимо великой. А проблеск молний — свет единственного лика.

14

О, ответь мне, лужайка, укрытая в скалах, — Чья улыбка в покое твоем просверкала? Чьи шатры под твоею раскинулись тенью? Кто расслышал твой зов и затих на мгновенье? Ты, над кем беззакатное золото брезжит, Так свежа, что в росе не нуждаешься свежей. Бурным ливнем тебе омываться не надо, — В зной и в засуху вся ты — родник и прохлада, — Так тениста, что тени не просишь у склона, Как корзина с плодами, полна, благовонна, И тиха до того, что блаженные уши Каравана не слышат и криков пастушьих.

15

Ранним утром смятенье в долине Акик. Там седлают верблюдов, там гомон и крик. Долог путь по ущельям глубоким и скалам К неприступной вершине сверкающей Алам. Даже сокол не сможет добраться туда, Только белый орел долетит до гнезда. И замрет на узорчатом гребне вершины, Как в развалинах замка на башне старинной. Там на камне седом прочитаешь строку: «Кто разделит с влюбленным огонь и тоску?». О забросивший к звездам души своей пламя, Ты затоптан, как угль, у нее под ногами. О познавший крыла дерзновенного взмах, Ты не в силах привстать, утопая в слезах, И, живущий в горах, над орлиным гнездовьем, Ты в пыли распростерт и раздавлен любовью. Вы, уснувшие в тихой долине Акик, Вы, нашедшие вечности чистый родник, Вы, бредущие к водам живым вереницей, Чтобы жажду забыть, чтоб навеки напиться! О, очнитесь скорей! О, придите сюда! Помогите! Меня поразила беда В стройном облике девы, чей голос и взор Застигают врасплох, как набег среди гор. Запах мускуса легкий едва уловим, Вся она — точно ветка под ветром хмельным; Словно кокон — плывущая линия стана, Бедра — будто холмы на равнине песчаной. О, хулитель, над сердцем моим не злословь! Друг, уйми свой укор, не брани за любовь. Лишь рыданьями только могу отвечать я На упреки друзей и на вражьи проклятья. Точно в плащ, я в печаль завернулся свою. Пью любовь по утрам, слезы вечером пью.

16

О, смерть и горе сердцу моему! О радость духа, о бесценный дар! — В груди моей живет полдневный жар, В душе — луна, рассеявшая тьму. О мускус! Ветка свежая моя! Что благовонней в мире, что свежей? Нектар сладчайший — радость жизни всей С любимых уст твоих впиваю я. О, луны щек, блеснувшие на миг Из-под шелков нависшей темноты! Нас ослепить собой боишься ты И потому не открываешь лик. Ты — солнце утра, молодой побег, Хранимый сердцем трепетным моим. Я напою тебя дождем живым, Водою светлой самых чистых рек. И ты взойдешь, как чудо для очей. Увянешь — смерть для сердца моего. Я в золото влюбился оттого, Что ты в венце из золотых кудрей. И если б в Еве видел сатана Твой блеск, он преклонился б и поник; И, созерцая светоносный лик, Где красоты сияют письмена, Свои скрижали бросил бы Идрис, — Ты для пророка вера и закон. Тебе одной бы уступила трон Царица Сабы, гордая Билькис. О утро, подари нам аромат! О, ветра благовонного порыв! — Ее дыханьем землю напоив, Цветы и ветки нас к себе манят. Восточный ветер шепчет и зовет В путь до Каабы… Ветер, усыпи! О, дай очнуться где-нибудь в степи, В ущелье Мины, у крутых высот… Не удивляйтесь, что в тоску свою Я вплел всех трав и всех ветров следы, — Когда поет голубка у воды, Я дальний зов и голос узнаю.

17

Лишь следы на песке да шатер обветшалый — Место жизни пустыней безжизненной стало. Встань у ветхих шатров и в немом удивленье Узнавай их — свои незабвенные тени. Здесь со щек твоих мог собирать я когда-то, Как с душистых лужаек, весны ароматы. Просверкав, ты ушла, как в засушье зарница, Не даруя дождя, не давая напиться. «Да, — был вздох мне в ответ, — здесь под ивою гибкой Ты ловил стрелы молний — сверканье улыбки. А теперь на пустых обезлюдевших склонах Жгут, как молнии, гребни камней раскаленных. В чем вина этих мест? Только время виною В том, что стало с шатрами, с тобою и мною». И тогда я смирился и стихнул, прощая Боль мою омертвелому этому краю. И спросил, увидав, что лежат ее земли Там, где ветры скрестились, просторы объемля: «О, поведай, что ветры тебе рассказали?». «Там, — сказала она, — где пустынные дали, Средь бесплодных равнин на песчаниках диких Есть шатры нестареющих дев солнцеликих».

18

О, светлые девы, мелькнувшие сердцу мгновенно! Они мне сияли в пути у Каабы священной. Паломник, бредущий за их ускользающей тенью, Вдохни аромат их, вдохни красоты дуновенье. Во тьме бездорожий мерцает в груди моей пламя. Я путь освещаю горящими их именами. А если бреду в караване их, черною ночью Полдневное солнце я на небе вижу воочью. Одну из небесных подруг мои песни воспели — О, блеск ослепительный, стройность и гибкость газели! Ничто на земле состязанья не выдержит с нею — Поникнет газель, и звезда устыдится, бледнея. Во лбу ее — солнце, ночь дремлет в косе ее длинной. О солнце и ночь, вы слились в ее образ единый! Я с ней — и в ночи мне сияет светило дневное, А мрак ее кос укрывает от жгучего зноя.

19

Я откликаюсь каждой птице На песню скорби, песню горя. Пока напев тоскливый длится, Душа ему слезами вторит. И порывается, тоскуя, Сказать певице сиротливой: «Ты знаешь ту, кого люблю я? Тебе о ней сказали ивы?».

С персидского

Рудаки

(ок. 860–941)

1—17. Переводы С. Липкина; 18–29. Переводы В. Левика

1

Стихи о старости

Все зубы выпали мои, и понял я впервые, Что были прежде у меня светильники живые. То были слитки серебра, и перлы, и кораллы, То были звезды на заре и капли дождевые. Все зубы выпали мои. Откуда же злосчастье? Быть может, мне нанес Сатурн удары роковые? О нет, не виноват Сатурн. А кто? Тебе отвечу: То сделал бог, и таковы законы вековые. Так мир устроен, чей удел — вращенье и круженье, Подвижно время, как родник, как струи водяные. Что ныне снадобьем слывет, то завтра станет ядом, И что ж? Лекарством этот яд опять сочтут больные. Ты видишь: время старит все, что нам казалось новым. Но время также молодит деяния былые. Да, превратились цветники в безлюдные пустыни, Но и пустыни расцвели, как цветники густые. Ты знаешь ли, моя любовь, чьи кудри, словно мускус, О том, каким твой пленник был во времена иные? Теперь чаруешь ты его прелестными кудрями, — Ты кудри видела его в те годы молодые? Прошли те дни, когда свежи, упруги были щеки, Прошли, исчезли эти дни — и кудри смоляные. Прошли те дни, когда он был желанным, милым гостем, Он, видно, слишком дорог был — взамен пришли другие. Толпа красавиц на него смотрела с изумленьем, И самого его влекли их чары колдовские. Прошли те дни, когда он был беспечен, весел, счастлив, Он радости большие знал, печали — небольшие. Деньгами всюду он сорил, тюрчанке с нежной грудью Он в этом городе дарил дирхемы золотые. Желали насладиться с ним прекрасные рабыни, Спешили, крадучись, к нему тайком в часы ночные, Затем, что опасались днем являться на свиданье, — Хозяева страшили их, темницы городские! Что было трудным для других, легко мне доставалось, — Прелестный лик, и стройный стан, и вина дорогие. Я сердце превратил свое в сокровищницу песен, Моя печать, мое тавро — мои стихи простые. Я сердце превратил свое в ристалище веселья, Не знал я, что такое грусть, томления пустые. Я в мягкий шелк преображал горячими стихами Окаменевшие сердца, холодные и злые. Теперь стихи мои живут во всех чертогах царских, В моих стихах цари живут, дела их боевые. Мой слух всегда был обращен к великим словотворцам, Мой взор красавицы влекли, шалуньи озорные. Забот не знал я о жене, о детях, о семействе, Я вольно жил, я не слыхал про тяготы такие. О если б, милая, меня ты видела в те годы, А не теперь, когда я стар и дни пришли плохие, Тогда звенел я соловьем, слагая песнопенья, Тогда я гордо обходил пути, края земные. Тогда я был слугой царям и многим — близким другом. Теперь я растерял друзей, вокруг — одни чужие. Заслушивался Хорасан твореньями поэта, Их переписывал весь мир, чужие и родные. Куда бы я ни приходил в жилища благородных, Я всюду яства находил и кошели тугие. Мне сорок тысяч подарил властитель Хорасана, Пять тысяч дал эмир Макан, — даренья недурные. У слуг царя, по мелочам, набрал я восемь тысяч. Счастливый, песни я слагал правдивые, прямые. Лишь должное воздал эмир мне щедростью подобной, А слуги, следуя царю, раскрыли кладовые. И тем и этим я владел в блестящий век Саманов, От них — величье, и добро, и радости мирские. Но изменились времена, и сам я изменился, Дай посох: с посохом, с сумой должны брести седые.

2

В благоухании, в цветах пришла желанная весна, Сто тысяч радостей живых вселенной принесла она. В такое время старику нетрудно юношею стать, И снова молод старый мир, куда девалась седина! Построил войско небосвод, где вождь — весенний ветерок, Где тучи — всадники равны, и мнится: началась война. Вот молний греческий огонь, вот воин-барабанщик — гром, Скажи, какая рать была, как это полчище, сильна? Взгляни как туча слезы льет. Так плачет в горе человек. Гром на влюбленного похож, чья скорбная душа больна. Порою солнце из-за туч покажет нам свое лицо, Иль то над крепостной стеной нам голова бойца видна? Земля на долгий срок была во тьму повергнута, в печаль, Лекарство ей принес жасмин, она теперь исцелена. Все лился, лился, лился дождь, как мускус, он благоухал, А по ночам на тростнике лежала снега пелена. Освобожденный от снегов, окрепший мир опять расцвел. Ручьи наполнила вода, всегда шумна, всегда вольна. Как ослепительный клинок, сверкнула молния меж туч, И прокатился первый гром, и громом степь потрясена. Тюльпаны, весело цветя, смеются в травах луговых, Как новобрачные они, чьи пальцы выкрасила хна. На ветке ивы соловей поет о счастье, о любви, Ему в ответ поет скворец от ранней зорьки дотемна. Воркует голубь древний сказ на кипарисе молодом, О розе песня соловья так упоительно звучна. Живите весело теперь и пейте славное вино, Пришла любовников пора, им радость встречи суждена. В кустах шиповника, в саду, влюбленный стонет соловей, Успокоенье ты найдешь от звуков лютни и вина.