Любовники и лжецы. Книга 2

– У вас прелестная квартира, Джини. Когда я был таким же молодым, как и вы, то мечтал жить в подобной обстановке. Собственный угол… Кажется, мне удалось создать что-то похожее, когда я учился в Йельском университете. Но уж потом – все. Мой отец неустанно твердил, как мне жить, где… и даже с кем. – Он повернулся к ней и улыбнулся. Улыбка получилась почти горестной. – Как я уже говорил, у нас с вами есть что-то общее. Трудные отцы. Властные…

– Сэм не властен надо мной, – по привычке начала отпираться Джини, однако что-то в выражении лица Хоторна остановило ее.

– Если и не властен, – заметил он сухо, – то уж, во всяком случае, прилагает немалые усилия, чтобы утвердить свою власть. Судя по его выступлению сегодня вечером… – Хоторн подошел ближе, чтобы помочь ей снять пальто. – Если вам любопытно знать, то мне было значительно больше лет, чем вам сейчас, когда я наконец нашел способ справиться с этой проблемой. И даже сейчас… даже сейчас влияние моего отца на меня очень велико. Ребенком я часто ненавидел его – но и любил тоже. Знаете, как трудно бывает, когда эти два чувства обуревают вас одновременно. Гремучая смесь… – Пожав плечами, он замолк. – И все же, думаю, большинство детей испытывают нечто подобное. Наверное, эта проблема – общая для нас обоих, Джини. Нам с вами так и не удалось разорвать эту цепь.

Он стоял совсем рядом, глядя ей прямо в лицо, и говорил тихим, немного насмешливым голосом. На его лице было написано сочувствие с примесью иронии. Помогая Джини снять пальто, он будто невзначай легко провел рукой по ее шее. Глядя на него, девушка все еще чувствовала это прикосновение. Она отчетливо ощущала его близость, понимая, что и он чувствует сейчас то же самое. В Джини неожиданно для нее самой зазвучал зов влечения к этому человеку, но потом так же быстро смолк. Стало любопытно, испытал ли он то же самое, почувствовал ли ее реакцию. Во всяком случае, взгляд Хоторна напряженно застыл на ней. Однако длилось это совсем недолго. Будто движимые одним и тем же инстинктом, они отстранились друг от друга.

Джини пошла на кухню, чтобы приготовить кофе, открыла холодную воду и ополоснула руки и лицо. Она чувствовала себя не совсем уверенно, не вполне владела собой, как если бы бурные события минувшего вечера парализовали ее мысли и чувства. «Все это из-за отца, – говорила себе Джини. – Если бы не его поведение, я была бы в полном порядке». Однако в глубине души она сознавала, что виною ее теперешнему состоянию был не только отец. Немаловажное значение имело и то, как защищал ее Хоторн, то, как он разговаривал с ней вечером, потом в машине и, наконец, здесь, в ее квартире. Этот Хоторн был совсем не таким, каким она привыкла его воспринимать. Он оказался совершенно другим человеком – гораздо более сложным и… интересным.

Войдя в гостиную с подносом, она застала Хоторна стоящим у окна. Он задумчиво вглядывался в темноту ночи. В черном оконном стекле отчетливо отражалось его лицо. Посол казался рассеянным. Он обернулся, лишь увидев в стекле отражение ее лица рядом со своим.

Улыбнувшись, Хоторн явно сделал усилие стряхнуть с себя озабоченность. Он ловко принял у нее из рук поднос с кофе и поставил на стол. Затем задернул шторы и, подождав, когда она разожжет огонь в камине и сядет, сел напротив нее.

– До чего же милая комната, – заметил гость, когда хозяйка наливала кофе.

– Самая обычная, – ответила Джини. – Здесь нет того великолепия, к которому привыкли вы.

– Наверное, именно поэтому она и мне понравилась, – сказал Хоторн. – Великолепие не в моем вкусе. Возможно, оно нравится моему отцу, да и Лиз в какой-то степени не чуждается роскоши. Но что касается меня, то мне такие вещи никогда не согревали сердца. Мэри когда-нибудь рассказывала вам о доме моего детства? – Он вопросительно вскинул глаза. – Уверен, что рассказывала. Жуткий муравейник. Громада с пятьюдесятью спальнями, набитыми добром, которое скопили по меньшей мере пять поколений скаредных Хоторнов, – иронично ухмыльнулся посол. – Я ненавидел свой дом. И до сих пор ненавижу. Стараюсь бывать там как можно реже, но это не помогает. Дом сам навещает меня, причем очень часто, – в моих снах. Мне постоянно снятся его бесконечные коридоры, по которым я все иду, иду и никуда не могу прийти. Ну и, конечно, иногда бывают случаи, когда я просто обязан посетить семейное гнездо наяву. Нужно навещать отца, и я регулярно езжу повидаться с ним и с моими мальчишками.

– Но ведь сейчас ваш отец здесь, в Англии? – поинтересовалась Джини. – Кто-то показал мне его на том ужине в «Савое».

– Да, он здесь. Выбрался на празднование моего дня рождения, если будет что праздновать. Что-то все меньше верится, что эта затея удастся. Заодно ему надо уладить здесь кое-какие дела, вот он и приехал пораньше. Сейчас отец живет с нами. Боюсь, это не лучшим образом сказывается на моей семейной жизни. Они с Лиз никогда не ладили.

Хоторн немного помолчал.

– Может быть, вам удастся с ним познакомиться, если Лиз будет сносно себя чувствовать и пресловутое празднество все-таки состоится. Мне бы очень хотелось, чтобы вы познакомились. Мой отец – человек в высшей степени необычный.

Говоря это, он отвернулся. Его взгляд устремился куда-то далеко, и Джини почувствовала, что Хоторн ушел из окружающего мира, оставшись наедине со своим прошлым. Он откинулся на спинку стула. Так в молчании прошли несколько минут. Потом, будто почувствовав ее взгляд на своем лице, Хоторн возвратился к реальности.

– Знаете, сколько мне было лет, когда я впервые понял, что вся моя жизнь наперед расписана отцом по минутам? – спросил он со вздохом. – Восемь. Вы представляете? Был мой день рождения. Мать купила мне в подарок игрушечную железную дорогу. За год до своей смерти. А вот у моего отца родилась куда более оригинальная идея относительно подарка для восьмилетнего мальчишки. Знаете, что он мне приготовил? – улыбнулся Хоторн краешком рта. – Напольные часы.

– Часы?

– О, да. Весьма ценные, – неопределенно дернул он плечом. – В длинном футляре. Антикварная вещь. Говорят, эти часы принадлежали Томасу Джефферсону. [11] Завода хватало ровно на неделю. Знаете, все эти рычажки, блоки, гирьки… Каждое воскресенье мы с отцом заводили их. Это была особая церемония. Мой отец просто обожал всевозможные церемонии и ритуалы. Думаю, для него они и сейчас имеют немалое значение.

Тон Хоторна стал более резким.

– Этой истории вы не найдете в газетных вырезках. Я всегда хранил ее при себе. Знаете, почему он подарил мне эти часы? Чтобы научить меня понимать время. Он хотел, чтобы я видел, сколь оно быстротечно, чтобы мог чувствовать его бег в движении зубчатых колес, маятников, гирек и противовесов. Даря мне эти часы, он торжественно изрек: «Через сорок лет, Джон, ты станешь президентом своей страны…» И еще он сказал, что для ребенка сорок лет – срок немыслимый. Слишком долго ждать. И каждый раз, заводя часы, я должен был вспоминать об этом сроке. Сорок лет – две тысячи восемьдесят недель…

11

Автор Декларации независимости Соединенных Штатов, третий президент США в 1801–1809 гг.

Он вновь замолчал, устремив взгляд в никуда, как если бы отправился путешествовать в прошлое, оставив ее одну в настоящем.

– Две тысячи восемьдесят недель… – эхом откликнулась Джини. – Получается уйма времени.

– Не так уж много, – вздрогнул Хоторн, вернувшись к реальности. – Сейчас идет две тысячи семьдесят девятая. – Его улыбка стала напряженной. – Отстаю от графика. На что мне уже было строго указано отцом.

Его голос стал еще печальнее. Джини молчала, боясь нарушить ход беседы, которая неожиданно приняла оттенок исповеди. Однако Хоторн не проявил желания развить эту тему, и, желая вызвать его на откровенность, она решилась на осторожный шаг.

– Но вы ведь, кажется, намерены наверстать упущенное? Во всяком случае, так утверждают некоторые…

– Возможно. Я знаю, что мог бы попытаться. Мой отец желал бы этого. – Он на секунду прервал разговор и взглянул на нее.

– Вы, наверное, очень удивились бы, если бы я сейчас сказал вам, что отказался от всего: от грандиозных планов, от честолюбивых устремлений. А ведь я в самом деле едва не отказался – четыре года назад, когда заболел мой сын. Решил – и ушел из сената. Были, конечно, и сопутствующие обстоятельства, в том числе плачевное состояние моей семейной жизни, но не это главное. Ночь, когда мой сын едва не умер, ночь кризиса, я провел в одиночестве, один, около его больничной кровати. – На лице Хоторна появилась вымученная улыбка – Я молился, и тогда это было вполне естественно, хотя в душе моей почти не осталось веры. Я заново увидел самого себя, всю мою прошлую жизнь. В конце концов, примерно в три часа утра, я заключил с Господом сделку.