Любой ценой

– А в Сан-Паулу много эмигрантов из России?

– Не очень, – помолчав, ответил Иван Федорович. – Двенадцать семей. Или тридцать девять человек, если быть точным. Большинство, как и я, эмигрировали после революции. Мы все знаем друг друга и время от времени встречаемся. По старым праздникам. Или когда есть другой веский повод – день рождения, свадьба детей, рождение внуков, похороны. Общение с соотечественниками и родной язык помогают нам и нашим детям ощущать себя русскими.

– В таком случае вам наверняка знакомы двое мужчин, примерно ваших лет, солидно одетых, весьма состоятельных, не отказывающих себе в удовольствии выпить хорошего вина и провести бурную ночь в компании платных гостиничных девиц. Оба вооружены револьверами и как минимум один отлично владеет боксерскими приемами. Профессионально, я бы даже сказал, владеет… Минувшей ночью эти господа сцепились в Сан-Паулу с тамошними цыганами, преподав хамам урок хороших манер, а наутро, по странному стечению обстоятельств, вместе со мной поднялись на «Гаучо» и приплыли сюда, в ваш тихий и провинциальный городок рядом с алмазными рудниками, где, если верить толстяку Апорту, ровным счетом ничего не происходит. Разве что время от времени сдирают шкуру, отрезают яйца и подвешивают на деревьях бывших эсэсовцев из Вервольфштадта… Вот я и подумал, что могут здесь, в Лас-Суэртосе, делать эти господа? Разве что навестить старого друга и товарища по оружию. Так же, как и они сами, потерявшего родину в октябре 17-го. Я прав, Иван Федорович?

– Браво. Браво, капитан, – Клименко улыбнулся и даже несколько раз хлопнул в ладоши. – Я только что убедился, что вы не зря носите погоны разведчика. Впрочем, это вполне закономерно. Как там писал ваш Ленин: «Только та революция чего-нибудь стоит, если она умеет защищаться»? Этот калмыцко-еврейский людоед уже тогда отлично понимал основы государственной власти. Неудивительно, если вспомнить, где и у каких преподавателей господин Ульянов получил образование. Казанский университет – один из лучших в Империи… Я еще в двадцать восьмом году прочитал его сочинения, хотя, признаюсь, здесь, в Бразилии, они обошлись мне весьма недешево, – полковник кивнул на книжные шкафы, где стояли сотни книг. – Это ведь только вначале красные варвары представляли из собой свору оболваненных большевистской пропагандой, основанной на самых низменных человеческих пороках – зависти и кровожадности, необразованных, дремучих рабочих и озверелых от вековой безнадеги и врожденной ненависти к помещикам крестьян, вкупе с примкнувшими к ним дезертирами из низших армейских чинов… Очень скоро, захватив большую часть России, большевики поняли, что без настоящего рачительного хозяина и образованного специалиста государство существовать не может в принципе. Спохватились. Срочно вернули на службу уволенных преподавателей, юристов, дипломатов, уговорили сменить форму уцелевших офицеров и полицейских сыщиков, ввели НЭП… Но едва встали на ноги, обтерлись – снова вырезали всех под корень! Однако бывшие батраки и холопы раз и навсегда запомнили – дело мастера боится. И ко всему в этом мире, от плетения лаптей до ведения войны, нужно относиться со всем возможным старанием… Печальный опыт финской кампании, закончившейся лишь аннексией части Карелии, и разгром первых месяцев войны с Германией в конечном итоге принесли больше пользы, чем вреда. Командиры научились командовать, а солдаты – воевать… И разведка, к которой вы принадлежите, капитан, не исключение. Она стала высокопрофессиональной. Как прежде, в наше время. В противном случае вы просто не выиграли бы эту чудовищную войну. И мне, не скрою, приятно иметь дело с равным. Мы оба – русские офицеры. С той лишь разницей, что вы присягали на верность уже совершенно другой стране. Моя Россия, увы, навсегда осталась лишь частью истории. И все же… И все же…

Клименко смерил Охотника долгим, испытующим взглядом.

– Как истинный патриот своего Отечества, как бы оно сейчас, спустя тридцать лет кровавой смуты, ни называлось – Великая Российская Империя или СССР – и какому бы богу ни поклонялось, истинному Спасителю Иисусу Христу или рогатому картавому бесу, я хочу сделать для него все, что в моих силах. И в этом своем желании я не одинок… Вы спросили, знаю ли я этих двух людей, на которых вы обратили внимание вчера вечером в Сан-Паулу? И не ко мне ли они пожаловали? На оба этих вопроса я отвечу «да». Оба господина, с которыми вы имели честь заочно познакомиться, раньше, как и я, служили под командованием последнего российского хозяина, адмирала Колчака. После того как предатели-чехи продали его красным, мы вместе ушли в Китай, а оттуда, спустя год, перебрались сначала в Чили, а затем в Бразилию. К счастью, не с пустыми руками… Вскоре я познакомился со своей будущей женой. Она в ту пору как раз заканчивала медицинский институт. После свадьбы Рамона уговорила меня уехать к ней на родину, в маленький Лас-Суэртос. И вот я здесь. Позже у нас родилась дочь, Анастасия. Сейчас ей уже девятнадцать лет. Я сделал все возможное, чтобы воспитать дочь православной, привить ей любовь и уважение к нашей великой культуре. И, господь тому свидетель, это у меня получилось. Жаль, что дорога в Россию для нее навсегда закрыта. Скоро Настя уезжает в Париж. Поступать в университет.

Полковник шумно вздохнул. Положил трубку в специальное углубление на краю пепельницы. Скрестил руки на груди.

– Люди, о которых вы спросили, капитан, остались в Рио. Купили большой дом в центре. Открыли там борцовско-боксерскую школу. Но мы не теряли друг друга все эти годы. Мы встречались. Навещали друг друга и соотечественников, обосновавшихся в Сан-Паулу… Они оба мне больше чем друзья. У меня нет от них никаких секретов, так же как и у них – от меня. И когда, полтора года назад здесь появились первые немцы, оградили часть сельвы забором и начали интенсивное строительство Вервольфштадта, мы без труда сообразили, кем в недалеком прошлом были эти мирные беженцы, с карманами, набитыми золотом.

– Если я вас правильно понимаю, Иван Федорович, люди, о которых мы говорим, в эту самую минуту находятся здесь? В вашем доме? – сухо спросил Охотник.

– Да, – опустил веки колчаковец. – Наверху. В гостиной. С женой и дочерью. Я специально спустился, чтобы закрыть входную дверь, но тут вдруг пришли вы…

– Сколько людей знает о письме и фотографиях, отправленных вами в Москву, в Генеральный штаб? – мысленно выругавшись, как можно спокойнее уточнил Ярослав.

– Трое, – столь же невозмутимо ответил Клименко. – Жена и дочь, разумеется, ни о чем не догадываются. Хотя скрыть от самых близких мне людей свое отношение к немцам, конечно, невозможно. Здесь все догадываются, кто они на самом деле. К тому же псиная тевтонская свора трижды пыталась поставить Русь на колени. Как я могу к ним после этого относиться?

– Вы знаете нынешние имена и фамилии тех немцев, которых вам удалось сфотографировать? Почему именно они попали к вам в объектив? – продолжал задавать вопросы Охотник.

– Знаю. А вот – почему… Наверное, чутье. Я хоть и старый лис, но пока еще не слепой, капитан. Сам когда-то командовал разведотрядом. И могу без особого труда, по лицу и манерам, отличить обычного солдата от офицера. С их приездом сюда ничего не изменилось. Одни по-прежнему отдают приказы, другие их мгновенно и без раздумий выполняют. Одни – хозяева рудника, другие – надсмотрщики над рабочими и охрана. Субординация.

– Было ли в Лас-Суэртосе до их появления известно про алмазы?

– Время от времени, очень редко, местные находили камни. Но никакой промышленной разработки не велось. Здесь народ очень суеверный. Наряду с Христом, которого стали почитать после прихода завоевателей-испанцев, здесь до сих пор сильно распространено язычество, жертвоприношение и поклонение духам. Та часть сельвы, в предгорьях, где сейчас находится рудник, считалась проклятой. Она отделена речушкой. Люди туда предпочитали не ходить. Теперь на другой стороне речки стоит трехметровый забор с колючей проволокой и охранными вышками… Откуда фашисты узнали про алмазы – лучше спросить у них самих. Если представится такая возможность. Думаю, ответ на этот вопрос знает лишь пара человек. Верхушка. Во главе с Клаусом Майне. Так сейчас зовется самый главный человек в Вервольфштадте. Скажите, капитан… Раз вы здесь, значит, некоторые из выбранных мной немцев опознаны как находящиеся в розыске. И их подлинные имена советской военной разведке известны. Сколько таких? Один? Два?

– Сразу трое, – сообщил Охотник. – Вынужден признать – у вас действительно потрясающее чутье.

– Что ж. Тем хуже для них и лучше для нас. И какова дальнейшая участь этой тройки? Я полагаю, везти их в Москву, для того чтобы судить, может, и желательно, но нет ни малейшей возможности. Значит, остается ликвидация на месте.

– У меня есть приказ действовать по обстоятельствам, – помолчав, не совсем искренне ответил Ярослав. – Для начала я должен встретиться с одним из троих. Наедине. Тайно. Вне пределов Вервольфштадта. Дальше будет видно.

– Есть основания считать, что с ним, конкретно, можно договориться? – осторожно осведомился Иван Федорович, расцепив руки на груди и даже чуть подавшись вперед.

– Трудно сказать, – покачал головой Охотник. – Но встреча необходима.

– О ком идет речь?

– О мужчине, сфотографированном на пристани в Сан-Паулу, рядом с девушкой по имени Мерседес, работающей в конторе по продаже билетов на «Гаучо», – сказал Ярослав. – Я узнал ее сразу же, как только увидел. И даже успел выяснить, что она – любовница совсем другого обитателя Вервольфштадта. Блондина с орлиным носом, по имени Леон. Что вам известно об этом человеке, тов… господин полковник?

Клименко, обратив внимание на оговорку, виду не подал. Спросил лишь:

– Кто именно вас интересует? Тот, что на фотографии, или тот, которого вы увидели в обнимку с Мерседес? Ладно, не отвечайте. Я владею информацией на обоих.

Вытряхнув пепел и снова набив трубку табаком, старик закурил и, откинувшись на спинку кресла, хмуро покосился на закрытую дверь, пробормотав:

– Где же Анастасия? Надо сходить узнать, в чем дело…

Глава 20 Я помню чудное мгновенье…

Он едва успел закончить фразу, как дверь распахнулась и в кабинет, с серебряным подносом в руке, вошла высокая, стройная девушка совершенно славянской внешности, очень похожая на своего русского отца. Ее кожа по местному обыкновению была бронзово-смуглой, но это, вне всякого сомнения, был именно загар, а не естественный цвет, полученный от рождения. На фоне привычных глазу Ярослава мягких черт слегка скуластого, евро-азиатского лица, так присущего истинно русским женщинам, выделялись, напоминая о текущей в ее венах крови матери-бразилианки, разве что спадающие на хрупкие плечи прямые, как водопад, темные волосы и невероятно огромные, как две спелые маслины, большие глаза с загнутыми кверху ресницами такой длины, которым бы позавидовали самые известные киноактрисы.