Люди на болоте. Дыхание грозы

крыльями - и догони его. Он и в новом месте вывернется, шире других

воссядет! Ему все города, весь мир открыт! А ты - как ты выскочишь, если

ты без земли, без гумна, без амбара своего - что червяк! Что голь вшивая!

Чем больше размышлял Глушак, тем тверже становилось убеждение: как бы там

ни было, ему нельзя пускать на ветер все добро, отдавать самому за

бесценок. "Держаться, держаться надо, хоть зубами, до последнего!" -

приказывал себе старик. В этом он видел смысл теперешней своей жизни среди

трясины, в которую завела его судьба. "Держаться до последнего - ждать!

Не опускать рук, не опускаться самому на дно!" Человек трезвого ума,

многое испытавший за свой беспокойный век, он в той беспощадной и щадящей

изменчивости жизни, которая то больно била по лицу, сшибала с ног, то дула

попутным ветром в сцину, видел теперь свою вернейшую надежду.

"Ничто не вечно, - думал, обнадеживал он себя, чаще ночью, помолясь

перед образами.
– Один бог вечный. Были и до панов большевики. Кричали:

вся власть народу навеки. Собирались сидеть век. А потом - как турнули

поляки, дак летели - только лапти мелькали. Не вечно они и теперь!

Цари больше чем триста годов правили, а и то не усидели.

Не вечные и эти, большевики. Турнет кто-то и этих, - может, те же

поляки! И может, очень скоро! Готовятся вон, пишут, за границей давно!..

Наступит день скоро, быть не может, чтоб не наступил!.. Держаться надо!

Вцепиться в землю да ждать, ждать!.."

В такие минуты думал про Нохима, как более разумный:

"Хитрый ты, хитрый, еврей, а дурень. Пустил со страху все по ветру, сам

готов развеять все до пушинки, а как вернется доброе время - где его,

свое, соберешь? Схватишься за голову, взвоешь - да не поправишь ничего!..

Ждать надо, ждать!
– приказывал себе. Убежденный в правоте своих

рассуждений, намечал: - Продать кое-что, конечно, не повредит. Скотину

кое-какую отвести на базар, молотилку, может, сбыть, на всякий случай, до

поры до времени. Поберечь деньги до поры до времени. Деньги, что там ни

говори, до поры до времени - надежней, не пропадут, что б там ни было.

Можно запроторить в землю - сам черт не найдет!

И пусть лежат, ждут себе, когда долгожданный день придет! Деньги не

пропадут, продать кое-что не мешает, а вырывать свой корень из земли - нет

дураков!.."

Трезвый, особенно ясный в темноте и в тишине ночи, Глушаков ум с

мудростью рассудительной, опытной советовал ему: "С людьми, до поры до

времени, заедаться не следует! Мягче, хитрее к людям надо! С Чернушками

поближе, подобрей надо - трудящие родственники, защита, какая ни есть!

Мол, сами голытьбы не чураемся, как одна кость с ними! .." В мыслях,

словно в отдалении, мелькнуло злое: "Вот как оно повернулось все: хоть

гордись родством таким!"

3

Глушак сбросил снопы в засторонок, приказал сыну выводить телегу из

гумна. Степан уздечкой пригнул голову коню к его груди, налег локтем на

хомут - конь неохотно, но покорно стал отступать задом: он отошел шага на

три, когда телега, уткнувшись во что-то, остановилась.

– Постой, - крикнул старик сыну, недовольный, взялся за задок телеги;

недотепа Степан и тут не справился как следует - ступицей зацепил за шуло.

Глушак, кряхтя, приподнял задок телеги, переставил от шула. Когда

Степан выбрался из гумна, приказал распрячь, накормить коня; сам постоял

немного, посмотрел на загуменную дорогу, снова потащился в гумно. Посчитал

снопы. На пригуменье, что меркло в отсветах закатного неба, он снова повел

глазами - не видно ли Евхима с возом? Евхима все не было, и Глушак начал

злиться. Не впервые подумал, что плохо, когда в одном гумне вместе два

хозяина, пусть он, тот, другой, и сын тебе. Вспомнил, что не раз, как

свою, брал Евхим его мякину, три раза, как из своих, насыпал себе из его

мешков.

"Сын-то сын, а и за ним нужен глаз! Еще, может, больше, чем за чужим,

ведь он тут же, с тобой, в твоем гумне!

Нет того, чтоб батьку старому помочь, дак сам от батька, старца, урвать

готов!.." Он подумал горестно, что и с Евхимом не повезло ему: не жалеет,

сам обирает родного отца!
– почувствовал в себе то глубокое озлобление на

всех, на все, которое теперь нередко обуревало его...

Он собрался уже войти во двор, когда увидел на дороге с улицы чужую

фигуру. Узнал Хоню - "Батько с маткой" - и стал настороженно выжидать: что

еще принесло с этим чертом?

– Вот, дядько, получите!
– подозрительно весело сказал Хоня, подавая

бумажку. Глушак по тому, как он говорил, почувствовал, .что бумажка чем-то

недобрая, метнул взглядом в нее, хотел разобрать, что там.

– Что ето?

– Налог, дядько. Обязательный налог.

– Дак я получил уже...

– Етот точнейший.

Глушак хотел уже взять, ло Хоня вдруг потянул бумажку к себе: почему-то

засомневался. Вгляделся, покрутил головой:

– Нет, ето не ваша! Ето - Зайчикова! Чуть не отдал чужую! Вот ваша!

Глушак кинул острый взгляд, и не зря: было уже не сорок восемь, как в

первом его обязательстве, а - пятьдесят шесть! Пятьдесять шесть пудов!

– Ето уточнили!
– просипел, чувствуя, как злоба тяжко распирает грудь.

– Дак, может, вы и подумаете, где я возьму столько?

– Ето уже вы подумайте сами.
– Хоня сказал так, показалось,

издевательски, что у Глушака мелко затряслись руки. Не нашел, что и

ответить в гневе. Хоня выбрал еще листок: - И вот - Евхиму отдайте!

Глушак смотрел в Хонину спину так, что, если б огонь ненависти,