Люди на болоте. Дыхание грозы

сознания, ни смелости! Гордость и счастье быть первыми особенно волновали

в такое заревое утро, под столькими взглядами.

Не надо было уговаривать, сразу присоединились и Грибок, и Хведорова

Вольга. Готов был пойти с задорной охотой и хромой Хведор; привычно

скрывая неловкость за своюискалеченность, за ногу на деревянной подставке,

нетерпеливо подпрыгивая на костылях, поворачиваясь то к одному, то к

другому, попросил:

– Может, косу кому отбить надо? Дак я мигом.

– Надо будет - принесем!

– пообещал Хоня.

Зайчик уже махал косою. Когда подошли, бросил косить, удивленно повел

глазками, но любопытство прикрыл игривой суетливостью:

– Чего ето так рано? Еще ж, браточки, женка не напекла ничего!

– А мы сначала заработать хотим, - захохотал Хоня.

– Да вот решили, - в своей председательской роли выступил Миканор, -

работать коллективно с сегодняшнего дня. По очереди каждому убирать

коллективно. И решили начать с тебя.

– Я тут подумаю...
– озабоченно и виновато заговорила Зайчиха, что

сразу подошла к собравшимся.
– Я подумаю, - глянула на Зайчика,

успокаивая, - сварю чего-либо! Пока там еще!..

– Да не надо!
– заявил Хоня.
– Перекусили уже!

– Позавтракали, - успокоила хозяйку Вольга.

– Нет, потом - все-таки надо!
– тихо, настойчиво промолвила Зайчиха.

– Надо!
– смеялся и не смеялся Зайчик.
– День такой!..
– В шутку, но не

шутливо приказал жене: - Разорвись, а чтоб как... Чтоб - как у людей!

Минуту еще уговаривали Зайчиков, что ничего не надо.

Потом спорили, кому вести; это было очень важно не только потому, что

вести должен лучший косарь, а и потому, что этим определялось и общее

признание превосходства одного над остальными и вместе с тем ему как бы

отдавалась дань особого уважения. Апейка заспешил, посоветовал первым идти

хозяину, самому старшему среди всех, самому, значит, и заслуженному.

Однако Зайчик сразу запротестовал, шутя, дурашливо сказал, что он и косец

не ахти какой и, главное, совсем не старший: ни у кого в Куренях нет

столько ветру в голове, сколько у него. Он первый и предложил, чтоб

впереди шел Апейка. Зайчика все поддержали, и Апейке осталось только

поблагодарить за честь и доверие. Так как ряд был прокошен уже далеко,

вернулись к началу надела; Апейка прокосил немного, тогда рядом, чуть

позади, пошел Миканор, потом - Хоня.

Так оно весело и просто началось на мокром, словно дымящемся болоте,

утром, во всем, казалось, похожим на все другие. Болото жило обычными

своими хлопотами, и в хлопотах этих мало кто понимал, что с этого

начинается новое, незнакомое еще в Куренях ..

Под вечер того же дня видели, как Апейка снова проехал вдоль болота,

скрылся вместе с таратайкой в зарослях, что обступали дорогу.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Не надо думать, что Глушаку не было жалко ребенка. Не чужая кровь,

своя, глушаковское семя, - и день и другой чувствовал среди беспокойных

забот тихую печаль о покойнице. К печали всегда примешивалась злость на

невестку, особенно за дурацкий выпад на кладбище. Как ни ругал ее,

чувствовал себя - и это прибавляло злости - будто бы виновным. Хоть

успокаивал себя: бог дал - бог взял, хоть рассуждал трезво: не знал же,

что так кончится, - когда молился за маленькую, просил у всевышнего

милости и прощения.

Сожаление о маленькой, чувство вины перед ней бередили душу старого

Глушака все же меньше, чем могло быть в иное время. Тучу нагнало не на

ясное - на хмурое, черное небо. Не до того, не до ребенка было: нюхом

старого, травленого волка чуял Глушак: шло к гибели гораздо большее Хоть

не хотелось верить, - все могло в недалеком будущем погибнуть.

Многое переменилось в глушаковской жизни за какие-то два года. Далеким,

никчемно-глупым казался ему день, когда он люто кипел из-за того, что

отрезали немного земли. То было только начало: с того времени жизнь не раз

и не два бросала в грязь еще давно ли самого уважаемого, самого крепкого,

можно сказать, самого могучего в Куренях хозяина, И если б только бросала

в грязь, еще бы ничего: грязь не короста, срам не дым; а то ведь подрезала

под корень, веревками опутывала ноги, затягивала узел на шее...

Прошлой осенью вымели все подчистую. Думал припрятать немного, закопал

семь мешков под поветью, дров наложил сверху до крыши, так - выкопали.

Гумно, хлева перекопали, а докопались, вытащили. Только и упрятал что пять

мешков на картофельном поле за грушей. Озверевшие от копания, от его

упрямого "нет ничего", от неудачи, что не могли добраться до оставшегося,

– чуть в милицию не погнали сразу же. Судить грозились, в тюрьму упечь

собирались. Передумали они там, что ли, а обошлось как-то без милиции и

без тюрьмы; предупредили только напоследок - в другой раз хорошего чтоб не

ждал, если не прекратит злостное свое сопротивление. Божился, клялся, что

забрали все, бедовал со слезами: как теперь жить будет? Бедовал не очень,

чтоб не растравить ненароком больше; но когда вспоминал, думал потом,

неизменно жгла ненависть: затягивают на шее петлю, а ты и не выкручивайся!

Не сопротивляйся, не будь злостным!

Сам помоги! Благодари, что не посадили! Как будто тут рай, а не та же

тюрьма!..

Голоса даже лишили, лишенцем сделали; словно ему и рта раскрыть нельзя.

По правде говоря, не так ему и скучно без того голоса, плевал бы он, если

б тот голос был только голосом; большая честь - иметь голос вместе с

каким-нибудь голодранцем, который вчера горсти твоей муки был рад!