Люди на болоте. Дыхание грозы

крякнул!
– Уставил глаза в Глушака, скривился: - Не с кем... Слизняки!..

Глушак сказал, что ГПУ только и выжидает, когд-а поднимет голову

кто-нибудь: сразу прилетит, сразу - под револьверы; но Хрол только

поморщился. Хорошо, вовремя появился Хролов парень, загорелый, живой,

пожал сильно руку, присел к столу. В уголках тонких, сжатых губ мелькнула

приветливая улыбочка. Глушак охотно ухватился за его расспросы про Евхима,

повел более легкий разговор.

– А ты чего ж, не думаешь жениться?
– поинтересовался нарочито весело

Глушак. Вспомнил вдруг его прозвище: Цацура.

– Да вот, ждать, поглядывать приходится! Черт же его знает, что еще

будет!
– Цацура засмеялся.
– Нужен ли еще теперь тот хомут - женка.

Глушак, хотя и уловил намек на Евхима, засмеялся невеселой Цацуровой

шутке. Похвалил за ум.

Еще тревожнее было на душе у Глушака, когда ехал от Хрола. Брал

напрямую, через болото; хоть дождей давно не было, конь то и дело хлюпал в

черном, болотном киселе, увязал до колен, выше колен. Болото здесь было не

очень широкое, только вправо и влево сплошь зеленели кочки.

Сколько видели глаза - по обе стороны кочки, осока, редкие чахлые

кустики, а впереди берег поднимался недалеко.

Только вблизи берега перерезала болото речка, через которую

перебирались вброд. Здесь было набросано немного ветвей, но, гнилые,

осклизлые, они были так втоптаны в жижу, что и на них конь увязал по

брюхо, а речная вода достала Глушака на возу. На самой середине речки чуть

не увязли совсем; Глушак думал уже, что придется лезть в грязь, помогать

коню, но конь все же вытащил телегу на берег.

Здесь уже недалеко была твердая дорога, колеса покатились по песчаным

колеям.

Глушак как в тумане видел и это болото, и голое песчаное поле, и теплый

соснячок у дороги. В ушах засело, не умолкало брезгливое Хролово:

"Слизняк!"; слышал все время: "Так и надо вам!.. Раздавят вас!.." Спорил,

мысленно доказывал: не время, не момент, знал, что нечего и зубы

показывать - обломают сразу; а Хролово: "Слизняки!" - все бередило его.

"Ухватись только за чью-нибудь шею пальцами своими - рубанут так, что и

руку не вернешь! Не то что руку - аи голову! Сила, власть у них!

Ге-пе-у!.. Было время, когда поляки, немцы были, - сплыло!.. Остается

только ждать, когда господь снова вернет!.." Но когда вспоминал Апейку,

налог, который ждал его в Куренях, злоба, огромная, на весь мир,

захлестывала всего, все рассуждения. Нельзя было ждать. Не было мочи

ждать. Надо было делать что-то. Что?!

Только распряг коня, зашел в хату, не успел разуть мокрые кожаные

лапти, - появился Евхим. Прикурил от уголька в припечке, сел на привычное

место, у стола, глянул насмешливо:

– Ну что, добились, тато, правды?

– Добился...
– Глушак изо всей силы швырнул лапоть под лавку.

– Надо было проверить!

Глушаковы руки непослушно затряслись. Не мог развязать оборку на другом

лапте. Вдруг плюнул, закричал на Евхима:

– Надо не надо, а и на рожон нечего лезть! Жить надоело?

– Не надоело, - как бы повинился Евхим.
– Только ж - и так жить...

невмоготу!

– Ну, дак высунься еще раз! Может, в Гепеу заберут!

Вмоготу будет!

– А, все равно! Чем так жить!
– В Евхимовом голосе были такая

нетерпимость и бесстрашие, что старик оторопел.

– Дурень!
– пожалел его Глушак.

Евхим смолчал. Докурил папиросу, послюнил окурок, лениво поднялся.

Бросив окурок в мусор у печки, лениво толкнул плечом дверь в сенцы.

Было темновато, и Глушак зажег лампу. Вынул из коробочки столетней

давности очки, зацепил веревочкой за ухо. По всему было видно, что берется

за дело серьезное, важное: с такой серьезностью только молился да - в

последнее время - читал газеты; он разложил их по порядку - "Советскую

Беларусь", "Бедноту", "Правду". Взял первую и, наклонясь к свету, острыми,

хориными глазками побежал по странице, пока не нашел - "Вести из-за

рубежа".

В этот вечер повезло; руки нетерпеливо задрожали, когда разобрал

большие черные буквы: "Польша готовит войну".

Так было написано черным по белому; в другой раз прочел: "...готовит

войну". Полный надежд, от которых даже захолонуло в груди, влип в газету,

шевеля сухими губами, разбирал слово за словом. Определенного ничего не

было, все писали вообще, однако и это радовало, обнадеживало, - сам Ленин

вон говорил, так и написано, еще в двадцатом году: что Польша стремится в

Белоруссию и Украину! А вот же так прямо и написано: "Польша вооружается

при помощи иностранного капитала!.." Будто специально для него, чтоб знал,

чтоб не сомневался!

В других газетах - не напрасно, значит, потратился - вычитал, что на

советскую землю совершают налеты белогвардейские и китайские отряды. Это,

правда, не так радовало, было черт знает где, как на том свете; да и

статья была вся злая, все грозилась тем китайцам и белогвардейцам дать

отпор, однако и это поддерживало надежду: война готовится! Вот еще:

"Китайские хищники готовятся к новому нападению... Китайские генералы

группируют значительные военные силы около нашей границы... Хотят

спровоцировать войну!.."

Даже пот прошиб. Уже не было ощущения слабости, когда читал, что

хлебозаготовки надо выполнить полностью и в срок, что надо беспощадно

ударить по враждебным кулацким элементам, которые будут стремиться сорвать

важнейшую государственную кампанию. Все внутри кипело, к злобе

примешивалась и тревога. Он снял очки, положил в футлярчик. Стал на колени

перед образами.