Люди сороковых годов

Вихров не без удовольствия взглядывал на свою хорошенькую служанку, но никакой шутки, никакой вольности, конечно, себе не позволял с нею.

– Поставь, милая, тут, только подальше от бумаг, - говорил он ей и при этом немножко даже конфузился.

Горничная ставила кофе и не уходила сейчас из кабинета, а оставалась некоторое время тут и явно смотрела на барина. Павел начинал пить кофе и продолжал работать.

Кроме литературной работы, у Вихрова было много и других хлопот; прежде всего он решился перекрасить в доме потолки, оклеить новыми обоями стены и перебить мебель. В местности, где находилось Воздвиженское, были всякого рода мастеровые. Вихров поручил их приискать Кирьяну, который прежде всего привел к барину худенького, мозглявого, с редкими волосами, мастерового, с лицом почти помешанным и с длинными худыми руками, пальцы которых он держал немного согнутыми.

– Живопись, вот, на потолке поправить привел-с, - сказал он, указывая на мастерового.

– Ты живописец?
– спросил его Вихров.

– Живописец!
– отвечал мастеровой, как-то осклабляясь и поворачивая совсем голову набок, точно кто его подернул.

– Живописец настоящий, - образа пишет, - повторил Кирьян, заметив, что барин с недоверием смотрит на вновь приведенного.

– Отчего ты на чужой стороне не живешь?
– спросил его Вихров.

– Так уж, не живу, - отвечал мастеровой, и его опять как-то подернуло.

– Не живет, потому что - нездоровый человек, - пояснил Кирьян.

– Нездоров я!
– подтвердил и мастеровой.

– Мне надобно только реставрировать живопись на потолке, она вся есть, - понимаешь?

– Понимаю, вижу, - отвечал мастеровой и совсем уж как-то заморгал глазами и замотал головой, так что Вихрову стало, наконец, тяжело его видеть. Он отослал его домой и на другой день велел приходить работать.

– Отчего он такой? Пьяница, что ли, сильный?

– Нет, этого нет особенно, - отвечал Кирьян, - а сроду уж такой странный.

– А мастер хороший?

– Мастер отличный! Из этих живописцев, али вот из часовщиков, ружейников, никогда народу настоящего нет, а все какой-то худой и ледящий! объяснил Кирьян.

Мастеровой еще раным-ранехонько притащил на другой день леса, подмостил их, и с маленькой кисточкой в руках и с черепком, в котором распущена была краска, взлез туда и, легши вверх лицом, стал подправлять разных богов Олимпа.

Вихров невольно засмотрелся на него: так он хорошо и отчетливо все делал... Живописец и сам, кажется, чувствовал удовольствие от своей работы: нарисует что-нибудь окончательно, отодвинется на спине по лесам как можно подальше, сожмет кулак в трубку и смотрит в него на то, что сделал; а потом, когда придет час обеда или завтрака, проворно-проворно слезет с лесов, сбегает в кухню пообедать и сейчас же опять прибежит и начнет работать.

– Что же ты не отдохнешь никогда?
– спрашивал его Вихров.

– Так уж, я николи не отдыхаю, не надо мне этого!
– отвечал живописец, глядя куда-то в сторону.

Недели в две он кончил весь потолок - и кончил отлично: манера рисовать у него была почти академическая.

Вихров, сверх ряженой цены, дал ему еще десять рублей.

– Спасибо!
– сказал живописец и как-то неумело и неаккуратно сунул деньги в свои брючонки и, мотнув затем головой, сейчас же проворно совсем ушел из усадьбы.

– Куда это он все спешит так?
– спросил Вихров Кирьяна.

– Так уж, повадка у него такая; а вот поди ты, пока деньги есть, ни за что работать не станет.

– Отчего же?

– Бог его знает: "Что, говорит, пошто мне, я сыт!"

– А как же ты к нам его залучил?

– Да так уж... с другой работы он только что сошел... На счастье наше деньги у него там украли.

– Кто же?

– Неизвестно кто!.. Он и разыскивать не стал. "Бог с ним, говорит; ему, видно, они нужней моего были".

– Какой-то Кузьма бессребреник!
– заметил Вихров.

– Да-с!.. Многие здесь его за святого почитают; говорят, он и иконы-то хорошо пишет, потому что богу угоден, - отвечал Кирьян.

У Вихрова на всю жизнь врезалась в памяти маленькая, худощавая фигурка уродца-живописца. Обойщик явился к нему совсем другого свойства: мужик пожилой, с окладистой бородой и в синем кафтане. Вихрову он показался скорей за какого-то старосту, чем за рабочего.

– Отчего ты нарядный такой?
– спросил его Вихров.

– Что за нарядный, - отвечал обойщик, - наряды-то у нас известные, у всех одинакие.

– Богат, оттого и наряден, - объяснил за него Кирьян.

– Ну, это богатство-то, брат, тоже чужое считать трудно, - заметил ему с неудовольствием обойщик.

– Что считать-то, не отнимут ведь у тебя его!
– проговорил с усмешкою Кирьян.

– И отнимать-то, слава богу, нечего, - отвечал обойщик резко.

Когда он принялся работать, то снял свой синий кафтан и оказался в красной рубахе и плисовых штанах. Обивая в гостиной мебель и ползая на коленях около кресел, он весьма тщательно расстилал прежде себе под ноги тряпку. Работая, он обыкновенно набивал себе полнехонек рот маленькими обойными гвоздями и при этом очень спокойно, совершенно полным голосом, разговаривал, как будто бы у него во рту ничего не было. Вихров заметил ему однажды, что он может подавиться.

– Нету-с, - отвечал старик, усмехаясь, - мы и водку с этим пьем, - не давимся.

– Не может быть!
– воскликнул Вихров.

– Поднесите!
– сказал ему насмешливым голосом обойщик.

Вихров не утерпел и велел ему подать водки.

Старик выпил и только крякнул: гвоздей у него в это время во рту было десятка три.

– Не подавился, слава тебе, господи!
– произнес он тем же насмешливым голосом.

Оклеить стены обоями он тоже взял на себя и для этого пришел уже в старой синей рубахе и привел подсоблять себе жену и малого сынишку; те у него заменяли совсем мастеровых, и по испуганным лицам их и по быстроте, с которой они исполняли все его приказания, видно было, что они страшно его боялись.

Окончив работу, старик принес Вихрову аккуратнейшим образом написанный семинарскою рукою счет и по ценам своим не уступающий столичным.

– Этот мужик, кажется, ужасный плут?
– заметил Кирьяну Вихров.

– У него и сыновья такие; весь род у них такой крепкий, - отвечал как-то непрямо Кирьян.

В лакейской он с обойщиком дружески простился, и они даже пожали друг другу руки. Кирьян вряд ли не ожидал маленький срыв с него иметь, но старик, однако, ничего ему не дал, а так ушел.

Поустроившись таким образом, Вихров решил написать письмо к Клеопатре Петровне. Он, впрочем, в первый еще день своего приезда в деревню спросил Кирьяна:

– А что, не слыхал ты, Фатеев жив или помер?

– Помер-с, верно это!.. Я сам супругу их видел в городе, в трауре.

Вихров написал Клеопатре Петровне только то, что он приехал, слышал о постигшей ее потере и очень бы желал ее видеть, а потому спрашивал ее: может ли он к ней приехать? С письмом этим Вихров предположил послать Ивана и ожидал доставить ему удовольствие этим, так как он там увидится с своей Машей, но сердце Ивана уже было обращено в другую сторону; приехав в деревню, он не преминул сейчас же заинтересоваться новой горничной, купленной у генеральши, но та сейчас сразу отвергла все его искания и прямо в глаза назвала его "сушеным судаком по копейке фунт".