Люди сороковых годов

– Очень хорошо, очень хорошо!

Марьеновский только улыбался. Неведомов глубоко молчал.

– Как он ему ноги-то вытягивает, вот это отлично!
– заметил Замин.

– У меня только один акт еще и написан!
– сказал Салов, окончив чтение.

– Очень хорошо, очень хорошо, - похвалил его опять Вихров и пожал ему руку.

– Отлично!
– повторил за ним Замин, но и только.

Даже Петин как-то вертелся на стуле и ничего что-то не говорил.

Наступила минута чтения Вихрова. Он совсем уже побледнел.

Положив тетрадь перед собой и развязав себе галстук на шее, он сказал взволнованным голосом:

– Господа, пожалуйста, как вам будет скучно, вы скажите мне сейчас же.

– Без смирения-с, без фальшивого смирения!
– заметил ему Салов, усевшись между Петиным и Заминым.

Он полагал, что те с большим вниманием станут выслушивать его едкие замечания. Вихров начал читать: с первой же сцены Неведомов подвинулся поближе к столу. Марьеновский с каким-то даже удивлением стал смотреть на Павла, когда он своим чтением стал точь-в-точь представлять и барь, и горничных, и мужиков, а потом, - когда молодая женщина с криком убежала от мужа, - Замин затряс головой и воскликнул:

– Вот так штука, брат!

– Как живо все это описано!
– произнес Марьеновский, с тем же удивлением осматривая прочих слушателей.

Салов сидел, понурив голову, и ничего не говорил.

– Читайте дальше!
– сказал, тихим голосом и как бы едва переводя дыхание, Неведомов.

Павел был сам очень взволнован: у него губы дрожали и щеки подергивало.

Чтение продолжалось. Внимание слушателей росло с каждой главой, и, наконец, когда звероподобный муж, узнав об измене маленькой, худенькой, воздушной жены своей, призывает ее к себе, бьет ее по щеке, и когда она упала, наконец, в обморок, велит ее вытащить совсем из дому, вон... Марьеновский даже привстал.

– Это черт знает что такое!
– произнес он.
– А ведь не скажешь, что неправда: вот она русская-то жизнь.

– Сильная вещь и славная!
– проговорил, наконец, и Салов и, встав, начал ходить по тому же месту, по которому перед тем ходил и Павел. Он, видимо, был удивлен, поражен и сконфужен тем, что услыхал.

– Я, брат, дрожу весь!
– сказал Петин Замину.

– Писатель из него будет первого сорта, - сказал тот своим низовым басом.

Сам Павел прислушивался ко всем этим замечаниям, потупя голову и глаза в землю.

– А вы что ничего не скажете мне?
– обратился он к Неведомову.

– Вы видите!
– отвечал тот, усиливаясь улыбнуться и показывая на свои мокрые щеки, по которым, помимо воли его, текли у него слезы; потом он встал и, взяв Павла за руку, поцеловал его.

– Поздравляю вас!
– сказал он, и в тембре его голоса послышалось что-то такое, что все почти невольно и единогласно воскликнули затем: "Ура! Виват Вихров!"

Вихров стоял на ногах, бледный, как мертвец, и у него слезы текли по щекам.

Только в приятельской, юношеской и студенческой семье можно встретить такое искреннее, такое полное одобрение таланту.

Для Вихрова это была великая минута в жизни, и она никогда уже более с ним не повторялась.

Затем в маленьком кружке этом начались тихие и почти шепотом разговоры.

– Вторая часть у вас еще не окончена?

– спрашивал Павла несколько уже успокоившийся Неведомов.

– Нет еще, не кончена, - отвечал Вихров ему тихо.

– Мужики-то тут какие живые!.. Настоящее дело!..
– шептал Замин Марьеновскому.

– Поэзии тут очень много?..
– как бы больше спросил Неведомова Петин.

– Да!
– отвечал тот.
– Это место, например, когда влюбленные сидят на берегу реки и видят вдали большой лес, и им представляется, что если бы они туда ушли, так скрылись бы от всех в мире глаз, - это очень поэтично и верно.

Салов во все это время продолжал ходить взад и вперед, а потом, искренно или нет, но и он принялся восхищаться вместе с другими.

– Вам решительно надо бросить все и сделаться романистом!
– сказал он Павлу.

– Я это и намерен предпринять, - отвечал тот.

– У вас геркулесовская силища на это дело, - продолжал Салов и затем, взяв фуражку, произнес: - А что, господа, пора уж и по домам.

– Пора!
– подтвердили и прочие и взялись за шляпы.

– Куда же это! Посидите еще, - произнес Павел, хотя, утомленный всеми ощущениями дня и самим чтением, он желал поскорее остаться если не один, то по крайней мере вдвоем с Неведомовым, который у него жил.

– На два слова, Павел Михайлыч, - произнес затем Салов.

Павел вышел за ним в другую комнату.

– Я привез вам расписку в пятьсот рублей, - сказал тот.

– Ах, сейчас!
– воскликнул Вихров и пошел и принес ему: он не пятьсот, а пять тысяч готов бы дать был в эти минуты Салову.

Гости, наконец, распростились и вышли.

– Что, батюшка, каково, каково!
– счел нелишним поддразнить Салова Марьеновский.

– Черт его знает, я сам никак не ожидал, что он так напишет!
– сказал Салов и поспешил нанять извозчика и уехать от товарища: ему, кажется, очень уж невыносимо было слушать все эти похвалы Вихрову.

Герой мой между тем вел искренний и задушевный разговор с Неведомовым.

– Друг мой, - говорил он, снова уже со слезами на глазах, - неужели я это так хорошо написал?.. Я вам верю в этом случае больше всех.

– Очень хорошо, - отвечал тот, в свою очередь, искренно, - главное, совершенно самобытно, ничего не заимствовано; видно, что это ростки вашей собственной творческой силы. Посмотрите, вон у Салова - всюду понадергано: то видна подслушанная фраза, то выхвачено из Гоголя, то даже из водевиля, неглупо, но сухо и мертво, а у вас, напротив, везде нерв идет - и нерв ваш собственный.

Вихров в умилении и с поникшей головой слушал приятеля.

– Мне еще нужно дообразовать себя для писательства, - проговорил он.

– В каком же отношении?
– спросил Неведомов.

– В том, что у меня большая проруха в эстетическом образовании: я очень мало читал критик, не занимался почти совершенно философией - вот этим-то я и хочу теперь заняться. Куплю себе Лессинга [69] , буду читать Шеллинга [70] , Гегеля!..