Люди в бою

— Где ты был все это время? — говорим мы.

— С бригадной sanidad [83] , — говорит он, — я работал на сортировке раненых. Знаешь, что это такое? Это мясорубка: раненые прибывают, ты отправляешь их в тыл, они снова прибывают, ты снова отправляешь их в тыл — кругом кровь. Кровь и кишки. Нас бомбили, представляешь, перевязочный пункт бомбили? Это было грандиозно и одновременно жутко. Держи, — говорит он, шарит в кармане и протягивает мне индивидуальный пакет шведского производства. — Берег специально для тебя. — Он обнимает меня, целует, плачет на моем плече.

83

Санитарной частью (исп.). 

— Я и не ожидал увидеть тебя в живых, — говорит он. — Ну как ты, Ал? Как ты? Тебя не ранило? Ты молодец, — говорит он. — Я, еще когда мы на пароходе плыли, понял, что ты молодец. С тобой будет полный порядок, — говорит он.

— Знаю, — говорю я.

— Им тебя нипочем не убить, — говорит он. — Тебе фартит.

— Нипочем, — подтверждаю я.

— Давай выпьем. Я пьян. Пьян в стельку.

— Вижу, — говорю я.

В большой подвал, где размещена временная телефонная станция, набилось множество людей, они пьют, разговаривают. Телефонист слушает. «Oiga! — говорит он. — Oiga! Diga! Diga! [84] Гарфилд достает вино, коньяк, свечи (он утверждает, что свечи нам понадобятся и что он раздобыл их специально для нас), лесные и грецкие орехи, мармелад, «Честерфилд». «У меня их навалом», — говорит он.

84

Слушайте! Слушайте! Говорите! Говорите! (исп.)

— Tanques? — повторяет телефонист. — Tanques, verdad? Tanques, q'ue vienen? Fascistas? Si, si. Comprendido. Terminado [85] .

Мы снова выходим на улицу — сотни людей, переговаривающихся на разных языках, идут к мосту через Эбро; некоторые трусят рысцой, их лица серы от усталости, снаряжение бренчит на бегу. Легковые, грузовые машины прокладывают себе дорогу сквозь толпы людей. У самого моста стоит грузовичок, на его заднем борту сидит, захлебываясь слезами, испанский мальчуган. Ему, должно быть, лет пять. Мы заговариваем с ним, но он в ответ твердит одно: «Mama, mama, mama». Мы не говорим по-испански, поэтому знаками предлагаем взять его с собой (кабина грузовика пуста), но он вырывается от нас. «Mama perdita!» [86] — говорит мальчуган. Мы вступаем на мост, эта колоссальная махина тщательно охраняется. По берегу и около устоев громоздятся ящики с динамитом; вдоль пролетов моста тянутся провода. Бойцы улыбаются, мы улыбаемся в ответ и говорим: «Salud!»

85

Танки? Действительно танки? Танки идут? Фашисты? Да, да. Понял. Я кончил (исп.).

86

Маму потерял (исп.). 

На другом берегу реки лепится крохотный городок Мора-ла-Нуэва, мы проходим через него, останавливаемся на дороге, поднимающейся в горы. Мы оглядываемся на Мору: широкая, быстрая, мелкая речушка — сейчас она мутная и вздувшаяся после весеннего паводка — осталась позади. Мы смотрим на Мору, и вдруг огромный мост неспешно и величаво поднимается в воздух и обрушивается в реку; воздух сотрясает запоздалый звук взрыва. Мы смотрим друг на друга, потом опять на реку. Теперь взрывы раздаются в самом городе; там ложатся первые фашистские снаряды, виден дым пожаров. И тут же с гребня холма поверх наших голов фашистам дают быстрый сокрушительный отпор; грохот орудий оглушает нас, мы падаем на землю. Это наша артиллерия отвечает врагу.

— Как-то легче дышится, когда знаешь, что у нас есть чем их пугнуть, — говорю я.

— Пора отсюда уходить, — говорит Лук, — Здесь вот-вот начнут рваться их снаряды.

II. Учебный лагерь

5

(Апрель)

Северный берег Эбро, за Мора-ла-Нуэвой, полого поднимается уступами обнесенных каменными оградами террас, поросших оливковыми деревьями; эти скрюченные оливы растут здесь испокон веку. Оливковые плантации изрезаны узкими оросительными канавами; говорят, это остатки древних укреплений, построенных в незапамятные времена каталонцами. Сюда стеклись сотни людей, отбившихся от разных батальонов Интернациональных бригад — тут и французы, и немцы, и чехи, и американцы, и канадцы, и англичане, и кубинцы, и поляки, и испанцы, и румыны, и итальянцы. Им нечего делать, и они слоняются с места на место, им нечего есть — и они спят. Qui dort, dine [87] .

87

Кто спит — тот обедает (франц.). 

Наша небольшая группа рыщет по склону в поисках временного штаба XV бригады. Говорят, что командир бригады Владимир Чопич где-то здесь, но никто не слыхал ни о начальнике штаба Мерримане, в прошлом калифорнийском профессоре, ни о комиссаре Доране. Ожидают, что фашисты перейдут Эбро; говорят, что нас скоро отправят в береговые траншеи. Ни того ни другого не происходит. По пути нам попадаются кое-какие знакомые, они растеряны так же, как и мы. Встречаем мы и Дика Рушьяно — за ним гурьбой валят испанские парни. Он опирается на огромную кавалерийскую саблю — бог весть где он ее раздобыл. Дик настроен бодро, с присущим ему организаторским пылом он с ходу берет нас под свою опеку, составляет из нас взвод. И с места в карьер отправляет нас прочесывать холм — искать estado mayor [88] XV бригады.

88

Штаб (исп.). 

Едва мы спускаемся в Мора-ла-Нуэву, как начинается обстрел; немногочисленное гражданское население, не успевшее эвакуироваться, торопится покинуть город. Мы следуем его примеру. Нам с Таббом не хочется снова лезть в гору, и мы ворчим, Дик отчитывает нас. Опять карабкаемся на гору, располагаемся под оливковыми деревьями, спим, пишем письма. С вершины горы наша артиллерия бьет через реку по Мора-де-Эбро; нам приходит в голову, что надо бы укрыться в канаве ниже по склону. Едва мы забираемся в канаву — она битком набита людьми, донельзя загажена, — как снаряды начинают ложиться рядом. Снарядом срезает дерево, под которым мы только что сидели, оно взлетает в воздух и падает на нас ливнем щепы. Тогда мы вместе с другими товарищами пробираемся по канаве до самой вершины и через нее перелезаем на другой склон.

Дует пронизывающий, холодный ветер, темнеет. В сгущающемся мраке я подбираю одеяло, закутываюсь; оно мокрое и липкое на ощупь. Мы натыкаемся на Ирвинга Н. — он в полном одиночестве мыкается по холму — и берем его в нашу группу. Дик отправляет Ирвинга вниз — искать бригаду; потом все мы снова спускаемся в Мора-ла-Нуэву и проводим эту ночь прямо на асфальтовой мостовой. С устатку на асфальте спится вовсе не плохо. Вот только холод донимает — сквозь одеяло продувает ветром, несет холодом от мостовой, но мы спим, несмотря ни на что. Перед рассветом Дик будит меня и Табба, посылает сопровождать два грузовика — их отправляют на поиски бойцов XV бригады. Мы едем к морю, на Тортосу; шоферы издерганы, вконец измотаны.

— Глупее задания и надо б, да не придумать, — говорит мой шофер. — Никто не знает, где сейчас фашисты, — того и гляди, заедешь к ним. Никто не знает, где наши позиции, вдобавок никто не знает, где наши, где их собирать. Держи винтовку наготове.

Кабина тесная, я не представляю себе, как тут можно вскинуть винтовку и прицелиться, если на нас нападут, а также как выбраться из кабины, если нас остановит патруль, и вообще — для чего все это нужно. Ручные гранаты я давно растерял.

— Знаешь, что мне иной раз хочется сделать? — говорит шофер.

— Что?

— Взять да и двинуть на этой колымаге прямо к границе.

— Бери сигарету, — говорю я.

Я гадаю, всерьез он это говорит или нет, гадаю, что мне делать, если он и впрямь поступит, как грозится, но опасения мои напрасны.

— Туда-растуда их с этим заданием, — говорит он. — Кто знает, где линкольновцы? Где Мак-Папы? Где англичане? Где франко-бельгийцы? Где тельмановцы? Где гарибальдийцы? Где батальон Домбровского? Никто их, так-растак, не видел. Эти гады прут к морю, — говорит он. — Может, они уже взяли Тортосу… да что зря ломать голову, скоро узнаем. Если Франция не вмешается, нам каюк. Mucho malo, — говорит он. — Mucho, так-растак их, malo [89] .

89

Очень плохо (исп.). 

По извилистым горным дорогам мы спускаемся к прибрежной равнине. В тусклом утреннем свете я вижу, что мое одеяло насквозь пропитано кровью — оно сплошь в сгустках крови, в клочьях волос; кое-какие я отдираю, но одеяло просохнет только через день-два, не меньше. Я показываю одеяло шоферу, он понимающе кивает головой. Мы обозреваем дорогу, вздымающиеся по обе стороны дороги холмы, небо; нигде — ничего. Часами молчим; я спрашиваю шофера: не нужно ли его сменить, говорю, что выспался прошлой ночью, но он говорит — нет, это не положено. Половину времени он ведет машину в полудреме, прежде чем выехать на Тортосское шоссе, мы раз десять, не меньше, лишь чудом не врезаемся во встречные грузовики. Прибрежные города все, как один, покинуты, заброшены. Дороги забиты крестьянами, уходящими на север: они едут верхом на мулах, в запряженных осликами повозках, идут пешком. Крестьяне глядят на нашу машину, катящую навстречу их потоку, и идут дальше. Сотни крестьян сидят, лежат в полях вдоль дороги, сотни тянутся на север, к Барселоне, унося свои жалкие пожитки: матрасы, одеяла, утварь, живность, — увозя их на тачках, на ослах. Дети ковыляют, цепляясь за материнские подолы, женщины несут на руках грудных младенцев, ребятишки побольше гонят коз, овец, старики поддерживают старух; их изрезанные морщинами, изможденные, потемневшие от дорожной пыли лица невозмутимы. Только глаза по-прежнему ярки, но смотрят они безучастно. Глядя на этих людей, понимаешь, что у них одна мысль: «Франко наступает. Франко наступает». Больше они ни о чем не могут думать; вот почему они идут на север: явно не хотят, чтобы к ним пожаловал Франко со своей армией-освободительницей, и мне на память приходит другой исход — год назад толпу беженцев из Альмерии бомбили и обстреливали с воздуха — толпу стариков, старух, женщин, детей. Прибрежные города пусты, но Средиземное море, синее и прекрасное, насколько видит глаз, спокойно.