Люди в бою
Шрифт:
Встает солнце, в его лучах облака загораются огнем; солнце поднимается высоко над тихими холмами; после холодной, изнурительно-долгой ночи приятно погреться. Мы оба понимаем, что нас скоро сморит сон, но пока чешем языки, рассуждаем: а что, если подпереть веки спичками, закроются они или нет? Потом, стряхнув с себя сон, вертим головами из стороны в сторону, таращимся, но по-прежнему ничего не видим. Напряженно следить за чем-то определенным нет сил. Мы решаем спать по очереди и нести караул тоже по очереди, и тут же оба засыпаем. Просыпаемся мы одновременно — нас будит батальонный грузовик: он катит по долине к штабу, на подножке с винтовкой в руках едет responsable [69] . Грузовик наверняка везет кофе и хлеб с мармеладом, решаем мы, у нас текут слюнки. Мы наблюдаем за грузовиком — часом позже он возвращается обратно, и вот уже улеглась поднятая им пыль, а мы все глядим ему вслед. Издалека
69
Командир (исп.).
А ведь я совсем не знаю их, думаю я, ничего не знаю о них. Рядом со мной худой, поджарый Хэнк Уэнтворт — он откуда-то со Среднего Запада, отличный лесоруб, хороший профсоюзный работник, антифашист. Большую часть жизни он провел в лесу; он часто шутит, сохраняя при этом полную серьезность, и, пожалуй, чаще, чем следует, напивается; Хэнк никогда не говорит о себе. А вот — Милт Вулф, верзила с длиннющими усами, в немыслимой черной накидке и вязаной шапке, а вот печатник Рушьяно, а вот Табб — тоже печатник, а вот профсоюзный организатор Лук Хинман и Хэл — оба они с Западного побережья, а вон — тот испанский парнишка, что все зовет маму, и Сид из Огайо, и Джонсон с Юга, и многие-многие американцы с Запада, из Новой Англии, Чикаго, Флориды, Филадельфии, Миннесоты, Техаса. Прежде они не были знакомы, но сейчас нет людей ближе, чем они; каждый из них сам по себе, и в то же время они едины; они делятся всем — и тем, что в избытке, и тем, чего не хватает, — не зная ничего друг о друге. Что привело их сюда? (Я вижу: вот Лук, рослый, сухощавый, оглядываясь по сторонам, спускается в долину.) Вера, убежденность, что это такое? От чего пришлось отказаться этим людям? От своего прошлого, а вполне возможно, что и от будущего; они привезли сюда с собой свою тоску, свои сомнения. Про этих людей никак не скажешь, что они выкованы из железа, и тем не менее они герои. Среди них моряки и швейники, чиновники и художники, студенты и отцы семейств. Прибегнуть к избитой фразе и сказать, что «их объединяет общее дело», — значит сказать все и не сказать ничего. На фронте отвлеченные идеи недолго держатся в голове. Только временами ощущаешь, что идея не исчезла, что она стоит за всем, что ты делаешь, что она заставляет тебя выполнять твои обязанности, и выполнять их хорошо. Об этом не принято говорить, это подразумевается само собой. Хэнк во сне дергается и отчетливо произносит: «А мне котлету на ломте черного хлеба и побольше луку».
Весь день мы проводим под сосенкой, клюем носами, дремлем, просыпаемся, обозреваем долину; нас мучит голод, мы совсем одни, но мы знаем, что наши товарищи где-то рядом, хоть их и не видно. Солнце закатывается за холмы на западе, и мы, несмотря на усталость, голод, лишения, снова думаем об этой прекрасной стране, о ее людях с худыми страстными лицами; о детях, выпрашивающих хлеб на улицах Барселоны, Валенсии и маленьких городишек. Мы ехали за тысячи миль, чтобы сделать все, что в наших силах, для этих людей, но мы стесняемся говорить о них, боимся показаться сентиментальными. Однако за всем, что мы делаем, стоят эти люди. (Я вижу: вот Лук возвращается из дозора — даже издали заметно, что он чуть не падает от усталости, но он, как всегда, зорко смотрит по сторонам.)
В воздухе пахнет сосновой смолой, нагретой солнцем полынью, из нашего укрытия видны изрезанные террасами холмы, беспорядочные груды скал и похожие на бутафорские замки нагромождения облаков. Война кажется далекой, нам не хочется думать о том, что происходит сейчас на других участках нашего фронта; канонада звучит отдаленным громом, благозвучным и ничуть не грозным; вдалеке гудят, но не показываются самолеты; лишь изредка где-то в стороне прострекочет пулемет — безобидные, сладостные для слуха звуки…
…К вечеру этого бесконечно тянущегося дня мы видим, как в долину проворно сбегает Мануэль, он что-то несет в руке; когда он подходит к месту, где сходятся холмы, мы машем ему. Наши товарищи с соседних холмов спускаются к Мануэлю, тогда мы тоже разминаем онемевшие ноги и тянемся вниз. Мануэль терпеливо ждет, когда мы приближаемся к нему, он запускает руку в газетный кулек и выдает каждому по пригоршне лесных орехов. Мы жадно щелкаем их. «Мы выступаем», — говорит он. Мы идем следом за ним, выходим из долины на грунтовую дорогу.
Мы поминутно озираемся по сторонам, нас не покидает тревожное чувство, будто опасность подстерегает нас на каждом шагу. Впереди на дороге видно скопище людей — одни из них стоят, другие сидят, третьи валяются на земле около большого беленного известью дома, где размещен перевязочный пункт нашей бригады. Никто ничего не говорит, никто не задает вопросов, но всем ясно: нас перебрасывают, и перебрасывают спешно. Табб сидит у обочины, русский ручной пулемет лежит рядом с ним. Его потешная физиономия обросла
щетиной, руки черны от грязи; он молчит. А со всех сторон раздаются оглушительные команды — бойцы кучками снуют взад-вперед, пробираются между свалившимися от усталости людьми, разыскивают свои подразделения.— Первая рота, ко мне!
— Разведчикам и пулеметчикам выйти вперед!
— Cola! Cola! [70] — шутят испанские бойцы, опираясь на винтовки.
Кто-то бросает:
— В Пятнадцатой бригаде все не как у людей.
Я прохожу к голове суматошной колонны, Лук и Хэл уже здесь: они сидят у обочины дороги, я подсаживаюсь к ним. Кидаю взгляд на крохотный окурок, который держит в своих длинных пальцах Лук, и он тут же протягивает его мне. Хэл глядит себе под ноги, чуть дальше Милт Вулф держит совет с Мерриманом и Дораном (из штаба бригады); в своей длинной черной накидке, заляпанной рыжей грязью, он кажется вдвое выше. Они изучают карту. Милт оборачивается к бойцам, вскидывает руку и командует: «Batall'on! A form'ar!» [71] Темнеет. Милт машет рукой, говорит: «Пошли!» — и те, кто сидят, и те, кто валяются по обочинам, кряхтя, поднимаются с земли сами, поднимают свои пожитки, и в клубах пыли плетутся по разбитой дороге вниз по склону. Голова колонны останавливается, от неожиданности люди валятся друг на друга. Слышны сердитые голоса: «Полегче там со штыком!» — «Убери свои ноги!» — «Давай пошевеливайся». Колонна снова приходит в движение и сползает со склона на шоссе.
70
В очередь! (исп.)
71
Батальон! Стройся! (исп.)
Едва очутившись на ровной дороге, мы снова строимся, берем винтовки на плечо и снова их опускаем. Люди так вымотаны, что у них даже нет сил опустить на землю деревянные ящики с боеприпасами. Мысль о самолетах не дает нам покоя — ведь мы стоим на самом виду, — и мы поглядываем то вверх, то по сторонам. Хэл знаком подзывает меня к голове колонны и говорит: «Командование батальона идет всего в нескольких метрах за тобой. Я ухожу вперед, ты будешь поддерживать связь между нами». Его голубые глаза слезятся, веки воспалены. Я рад-радехонек, что меня не засунули фланговым, как Лука: я так вымотался, что у меня не хватило бы сил носиться вверх-вниз по холмам, обступившим шоссе с обеих сторон, да еще поспевать за батальоном, который шагает по ровной дороге. Мы идем на юг к Гандесе, оставляя позади позиции, занятые нами вчера утром. Выходит, мы отступаем? Почему? Уже темно, небо над Гандесой освещает один яркий сполох за другим, оттуда доносятся раскаты грома.
— Связной! — кричит Хэл, и я трушу вперед, патроны подскакивают у меня в карманах. — Вот то самое место, откуда мы вчера утром двинулись на свои позиции, — говорит Хэл, и я трушу обратно к Вулфу. Жаль, что нельзя подождать, пока он подойдет сам. Наконец в темноте вырисовываются очертания его высокой фигуры, я говорю:
— Вулф?
— Угу.
— В дозоре Бесси. Вот то самое место, откуда мы вчера утром двинулись на свои позиции. — Поворачиваюсь кругом и иду назад к Хэлу. По пути встречаю Табба — он тащит на плече «Дегтярева»; следом за ним Сид, Мойш Таубман и Джонсон несут диски. Встречаю и других пулеметчиков из бригадной пулеметной роты; согнувшись в три погибели, они волокут съемные части своих станковых «максимов», металлические патронные ящики. Эх, воспользоваться бы темнотой, влиться в колонну и передохнуть хоть немного от разведки.
— Связной! — слышу я голос Хэла. — Связной, куда к черту ты запропастился?..
…Батальон сворачивает с шоссе налево, выходит на грунтовую дорогу и располагается на привал. Бойцы падают кто где стоит и мигом засыпают. Табб лежит, обняв пулемет, как ребенок игрушку; когда я прохожу мимо, он окликает меня.
— Слышь, Бесс, — говорит он. — Чего бы тебе не пойти в наше пулеметное отделение?
— Я разведчик. Кто мне разрешит скакать с места на место?
— А какая разница, — говорит он. — Я при встрече скажу Дику, что прошу отдать тебя мне. Под мою ответственность.
Я понимаю, что ему нужен человек таскать боеприпасы, ну и пусть — все лучше, чем носиться сломя голову туда-сюда ночи напролет. К тому же разведчиков и так хватает — их человек шесть, не меньше, как-нибудь до утра обойдутся без меня.
— Идет, — говорю я.
Мы лежим на обочине в непроглядной тьме, накрывшись Таббовым пончо, и докуриваем по очереди окурок. Вокруг спят разведчики, пулеметчики; тихо, только вдалеке раздаётся глухой стрекот пулемета; темно, только вдалеке сверкают вспышки орудий, но эти вспышки не разгоняют темноту. Я чувствую: творится что-то неладное. Чувствую, мы отступаем. Чувствую: вот оно, повторяется то самое, что бригада уже раз пережила прямо перед тем, как мы в нее влились.