Люди золота

Слушали внимательно, расспрашивали вежливо и осторожно. Прежде чем расспрашивать гостей, назвали себя. Правитель города гордился тем, что происходит из племени зенага, из клана чурфа. Назывался правитель Эджен Сиди Огба Амрар аг Хирафок. Где тут титул, а где имя, Инги так и не разобрал. Чёрные, обращаясь, выговаривали всё именование. Соплеменники обращались, выбирая одно-два слова. Инги попробовал обратиться к правителю «великий амрар» – но тот смутился и объяснил, что великий амрар сейчас в городе Кайес с войском, а владение Каеди под его великой стопой. С ним – великий иси, два сына иси и войска сыновей. А здесь – иси Энугу.

Услышав своё именование, один из чёрных – рослый плосколицый детина со шрамом над бровью – хлопнул ладонью по груди. Но не встал, не поклонился и никак иначе своё почтение не выразил. Больше того – чёрные, коверкая слова, то и дело перебивали правителя, и тот не только не гневался, но кивал покорно, терпеливо слушал, а потом то продолжал как ни в чём ни бывало, то принимался объяснять и отвечать. Инги вскоре чуть зубами не скрежетал, пытаясь разобраться, в чём дело, и разобрать слова едва знакомого языка. Час на третий пиршества вместо прохладной воды и молока гостям принялись подносить белесое сладкое пойло, щипавшее язык и тяжелившее голову. Чёрные немедленно принялись хлебать его чашку за чашкой, а люди в литамах или вовсе к нему не притрагивались, или стряхивали на циновку пару капель и пили затем медленно, мелкими глоточками, закусывая лепёшкой. Питьё явно было хмельное. Чёрные загоготали, захлопали себя по бёдрам и принялись галдеть, не обращая внимания на Амрара Эджена Сиди Огбу. Но оттого разговор пошёл быстрее и выяснилось наконец, что купцам великого султана-халифа очень рады, и сказать невозможно, как рады, потому что у зенага война с масмуда и арабами, а у арабов с масмуда и туарегами, а туареги воюют с соссо, разогнавшими манде, хотя соссо тоже манде, а соссо разорили Кумби-Салех, и оттого волоф ушли сюда, но зенага больше не воюют с волоф, но главное – все вместе воюют с караванами, и оттого торговли нет. Совсем нет. Инги осторожно согласился: плохо очень, без сомнения, а то, что с волоф не воюют, – это хорошо, но кто они такие, эти волоф, раз они здесь? Как кто? Да вот они – правитель показал пальцем на разноголосо поющих чёрных. Они – правители города и рыбаков, а мы, зенага, правители земли. А вообще война там, в пустыне, и за порогами, а тут не война, потому что волоф стали сынами великого иси, хотя не все, но те волоф, которые не стали, они дерутся с фульбе, а фульбе… Да, но тут сейчас мир, хотя торговли нет, и это плохо, очень плохо без соли, и орехи кола больше не везут, соссо перекрыли дорогу, и в горах страсть что…

Говорили ещё долго – пока чёрные не заснули, уронив головы прямо на циновки, посреди остатков еды, и слуги – совершенно голые, но с вымазанными белой краской лбами и срамами – не выволокли их из-под пиршественного навеса. В конце концов Инги, чувствуя, что его голова похожа на котёл с кипящими помоями, уяснил: во-первых, торговать им разрешили, но всего здесь не продашь, да и продавать нельзя. Во-вторых, нужно предстать перед великим амраром и великим иси, хотя им дела сейчас до торговцев нет, потому что война с соссо. Но великие очень будут рады купцам, потому что торговать невозможно, но нужно. На том и расстались, заручившись позволением оставаться в городе сколько захочется, хотя и не медлить с отплытием к великим, и смотреть на всё, что заблагорассудится, – за исключением, конечно, святых и тайных мест.На пути к гавани Леинуй, разъярённый добела, убил невзначай собаку, вздумавшую тяпнуть за сапог, и потом долго клял себя и глупую тварь.В городе пробыли шесть дней. Осмотреть его можно было бы за полдня, ведь и смотреть особо нечего: сборище лачуг у причалов, стены из переплетённых веток и тростника, промазанные глиной, изгороди из колючек, тощие куры в пыли, рыба вялится на солнце, засиженная мухами. Да и крепость ненамного лучше: глина, жерди, жалкая мечеть – скверные глинобитные стены, осыпающийся михраб. Дворец правителя – полдюжины тесных комнатушек да навес, под которым и пировали, и разделывали скотину. Сам правитель, своё жилище не любя, жил на пустыре за городом в кожаной палатке, как все его люди, в окружении полчища тощих ослов и деловитых коз, догрызающих чахлую зелень по всей округе. С ними и табун хороших коней, жаль, что низкорослых, доспешного всадника нести вряд ли способных, – недаром чёрные ездят почти голыми. Были ещё верблюды. Инги видел раньше этих тварей, сильных, тупых и упорных. Берберы их очень любили, ценили выше коней. Лучшая тварь для разбойников пустыни – легко унесёт туда, где любой конь в один день издохнет. Без питья идёт неделю, и ничего ему, только смердит. Вот разве что бредет медленно, и на коротком разгоне конь его далеко обставит.

Так долго оставался Инги в городе из-за золота. Им пропитана была каждая стена, каждое слово в речи его жителей. Не рыба, не кони и верблюды, не скудная торговлишка по реке – питало этот город золото. От этого города отходила одна из ветвей великого караванного пути вдоль берега внешнего моря к горам Атласа и влажным долинам страны берберов. Сюда привозили соль с голого прииска посреди мёртвой хамады, где годами не ложилось на камень ни капли влаги и рассвет походил на ржавь. Отсюда угоняли через пустыню длинные вереницы рабов, изловленных за рекой в землях, не знающих закона и господина. Сейчас поток золота иссяк – и оттого так злились и боялись хозяева города, сменявшие друг дружку и оттеснявшие прежних господ в слуги. А те и не бунтовали. Проиграв, покорно уступали сильному – ведь даже слуги слуг у золотой реки купались в довольстве. Люди крови догонов пришли покорять мелкорослые приречные племена – а на них обрушилась конница волоф, уходящая от обломков рушащегося королевства Уагаду и неистовых соссо, воспрявших на его руинах. На волоф же набежали из пустыни, спасаясь от ярости масмуда, вассалы бени хассан, возглавивших союз племён санхаджа. И все уместились на одной земле, деля пастбища, воду и, главное, золото.

Золото здесь было повсюду: на руках и лодыжках, на пальцах и во лбах. Грубое, корявого литья, тяжёлое, украшенное нелепыми дырами и полосами, а иногда и переплавленное в причудливые лица, цветы и птиц на удивительно тонких ногах. Здесь торговали золотом, считали золото, чуяли его след, знали, откуда происходит оно и зачем нужен медленный яд, плещущийся в медных кувшинах, запрятанных в недра чужих кораблей. Ртуть раскупили быстрее соли. А ткани так и остались на прилавке. Одевались здесь лишь те, кто с гордостью называл себя мусульманином, не умея притом прочитать «мать Корана» и едва различая имя Аллаха. Сам здешний факих знал меньше, чем Инги, в чью цепкую память запало единственное пятничное моление в открытой мечети за ал-Мерией, где собрались на благословление урожая окрестные крестьяне.А ещё это была земля железа. Хоть и плохо владели ремеслом здешние кузнецы, но плавили его много, и у всякого бедняка был железный нож. Пусть ни клочка одежды, но, подвешенный на шнурке, болтается ржавый резак на тощей, изъеденной солью и гнусом груди. Когда море било штормами, ветры нагоняли солёную воду далеко вверх по течению, и жизнь всех, кто пытался выдавить пропитание из клочка приречной земли, становилась скверной. Здешние болота исходили ржавой жижей, а на базар привозили короба грубых криц, уложенных в комковатую, рыжую, богатую железом рудную землю. Инги разминал ее в пальцах, и ему до боли хотелось встать у плавильного горна, взять в руки молот. Но – кузнецы здесь считались нечистыми, их выгнали за город, в продымленный посёлок, и, хотя жили они богато, даже последний рыбак боялся прикоснуться к ним, страшась осквернения. А уж чтобы знатному гостю взяться за дело железа… всё же зря не попробовал. Здешние кузницы складывали высокие глиняные печи с хорошей тягой. И мехи ладили сильные, из цельных козлиных шкур. Инги видел, как, надрезав по шее и вдоль задних ног, шкуру чулком стягивали с козы, чистили золой. Сноровистый народ. Но как жечь железо с углём, чтоб получалась сталь, не знали. И ни кольчуг не умели клепать, ни хорошей проволоки тянуть. Набивали на толстую кожу железную чешую, подвязывали – выходил доспех прочный, но тяжёлый и неудобный. Да и куда в такой коже и железе по жаре…Как почти во всякой новой земле, Инги захотелось остаться и здесь. Прижиться, узнать обычаи и языки, богов и страхи, историю бед и радостей, узнать, как дышат и чего хотят сильные этой земли и сладки ли лучшие здешние кушанья. Кто-нибудь из местных пришёл бы к нему, стал бы на палубу, взял в руки весло. Здесь жил сильный народ с бродячей, хмельной кровью. Присмотрелись бы, привыкли к чужим – согласились бы пойти…

Но времени присмотреться и привыкнуть не выпало. Бродя по рыжей пыли улочек, глядя на квохчущих тощих кур и измождённых собак, Инги оказался слишком далеко от своих кораблей как раз тогда, когда только он один и мог помочь.

Когда плыли, Мятеща почти утих. Грёб за троих, когда надо было, а когда нет, сидел, уставясь под ноги. Давали ему живую рыбу – выдавливал глаза пальцами и поедал. Разгрызал головы, засовывал пальцы в рот через дыру – выколупывал чешую. Раз принесли ему чайку живую, подбитую камнем, – Паблито, из ал-могаваров, набежников нищебродых, из пращи мог за полста шагов глаз высадить, вот и развлекался. Птицу Мятеща убил обычно, деловито и медленно, и высосал мозг. А в прочем не буянил, речь понимал, гадил где положено. Так и привыкли, и забыли. Да ещё Инги, предосторожности ради, велел надевать на него берберский литам. В нём – человек человеком. Да и Мятеще понравилось – наверное, ветер в дырку не задувал, пылью и песком не брызгал.

Хоть из-за войны торговля живым товаром почти на нет сошла, всё ж набежники ещё приводили с полдня да с восхода полон, скудный и разномастный, всё больше бабьё да детей – мужчин особо и не купят сейчас, нужды нет, рук хватает, а бабьё и дети на забаву да по дому хлопочут. Северяне смотрели на такой товар, головами качали да охали удивлённо – сперва чёрные все на одно лицо, а попривыкнешь – такие разные! И вовсе чёрные есть, черней сажи, и лоснятся, а есть ну как охра, и рослые есть, и вовсе крохотные, люди – не люди, по-птичьи лопочут. Ну, ровно мальцы десятилетние – но с ними ещё и детки их, вовсе малюсенькие, куклы куклами. Не удержался Торвальд-норвежец. Он всегда на детей падок был, и тут не пожалел мошну развязать, купил за свою долю соли девку из этих мелких, по пояс ему, но сиськи торчат, и со срамом бабьим всё как надо. И то сказать, многие-то облизывались. Сколько времени баб не видели, в море-то, а тут все ж почти голые, ни лоскута хоть бы срам прикрыть, ходят, дырами светят. А у иных, постарше и пострашнее, губы срамные болтаются, аж смотреть мерзко, а они, когда работа какая, их ещё и вовнутрь подтыкают, будто юбку. Тьфу!

Торвальд привязал её на палубе, а сам пошёл прикупить пойла местного, которое из пальмового сока делают. Хмельное, сладкое – знают чёрные толк в веселье! Малышка та и не пыталась верёвку отвязать. Покорно сидела, в уголок забилась – видно, прибили её набежники, приучили к послушанию. Тут Мятеща её и увидел.

Не на большой шини дело было, на кнорре. Борт невысокий, с берега всё видно. Весь базар и видел. Мятеща же и не думает, что на него смотрят. Как только содрал с себя литам, так все и охнули. Когда взялся, никто из своих и подойти не смел, даже Леинуй не совладал бы. В безумие впав, Мятеща мог сокрушить десяток. Один Инги тут помог бы – но он-то у кузнецов был. А Леинуй – в крепости.

Мятеща разорвал её на части. Выдрал руки, ноги. Много ещё чего сотворил. А вырвавши ещё живую печень, принялся пожирать, подпихивая пальцем в дырку. Базар опустел. Никого до самой крепости не осталось. Бросали рыбу свою и мясо, даже рабов побросали, но те кинулись вслед за хозяевами – всё защита. А Мятеща, залитый кровью с ног до головы, жрал.

Когда Инги вернулся, все уже были на кораблях. В бронях, со щитами и копьями, со стрелами на тетивах. А Мятеща спал, лёжа в луже крови, и посвистывал через дыру. Инги приказал его не трогать. Куски тела увязать в рогожу, привязать камень и бросить в реку, смыть кровь с палубы, а Мятещу не трогать. Полотном только прикрыть – чтоб солнце не напекло. Но отчаливать не приказал.

Сперва из крепости вышли пешие: сотни две разряженных в перья чёрных со щитами в человеческий рост, с длинными копьями и с дротиками. За ними лучники, а следом уже конница, тоже чёрная, но уже не голая по пояс, а в бронях. И, наконец, зенага – немного, десятка три. Изрядное войско. Полтысячи.

Инги не стал их ждать на корабле. Вышел на площадь с десятком людей. Все – в кольчугах, с копьями и щитами. Оперев ладонь о рукоять меча, Инги стал впереди.

Чёрные построились правильно: лучники спереди, готовые выстрелить и уйти, копейщики за ними, двумя отрядами, и проход между – чтобы прошла конница. Умелые вояки.

Зенага выехали вперёд. Правитель Эджен Сиди Огба Амрар аг Хирафок спешился и, не вынимая меча, стал против Инги. Сказал с горечью:

– Что наделал ты, торговый гость? Если ты – правоверный, то почему люди твои творят чёрное чародейство? Или не знаешь, что Пророк велел искоренять волшбу?

– На моих кораблях не творилось волшбы, – ответил Инги. – Совершилось безумие. Один из нас, раненый и усталый рассудком, помрачился, плывя вдоль берегов пустыни. Он свершил злодеяние, не помня себя.