Людмила Гурченко. Танцующая в пустоте

…Рязанов прав: фанатик! Переспорить Люсю мало кому удавалось, многие предпочитали уступить. Отношения неизбежно портились, но варианты, предложенные актрисой, теперь кажутся единственно возможными, и только легенды хранят следы невидимых миру битв на съемочных площадках.

А кроме того, не забудем: она была нетипично ответственна. Для артистической «богемы» это качество не просто редкое, но и враждебное. Художники, небожители, кумиры – ну какую дисциплину они потерпят! Киностудия – чудное место, чтобы обсудить скандальную новость, покалякать, покурить, посплетничать, блеснуть остроумием. Ясное дело: ненормированный рабочий день, ночные съемки, в перерыве можно и прикорнуть на топчане в углу, пока не позовут в гримерку. Неподготовленному человеку студия покажется огромным курятником, бестолковым и галдящим. Сберечь в этом гвалте рабочий тонус удается только такому фанатику, как Люся.

…Она несколько дней готовилась к трудной сцене. Пришла собранная, села в студийную машину, чтобы ехать за сотню километров на место натурной съемки; она молчала все два часа дороги, чтобы не спугнуть накопленное, она была готова к главному бою, ради которого все в кино только и существует, – к короткому моменту, для которого аккумулируются в кино все силы. Она была вполне готова к нему, вышла из машины под свет дигов, подошла к гримеру поправить грим – и тут узнала, что все напрасно, потому что кто-то забыл на студии необходимый для роли костюм.

Безалаберность «иллюзиона», рожденного на ярмарке, в шантанах, в балаганах, не ушла вместе с веселым детством кинематографа, ее и сегодня предостаточно. Отдохнуть душой в настоящей работе можно у режиссеров, которые уже сняли фильм в своем воображении и знают, как добиться задуманного. Вокруг таких все кипит. Здесь собираются высокие профи – иные просто не вынесут ни этой сосредоточенности, ни требований, которые такой режиссер предъявляет каждому. Да и он не найдет с ними общий язык.

Редкие минуты счастья. Гурченко их знала, грех жаловаться. Но все действительно должно было прийти в свое время.

Картина-невидимка

Можно прожить на экране драму, трагедию человека только тогда, когда ты сам пережил в жизни что-то похожее, хоть приблизительно.

Из книги «Мое взрослое детство»

И еще одна роль, сыгранная тогда Гурченко, ясно говорила о том, что «поющая актриса», «лирическая героиня комедийных фильмов» сформировалась в большого и самобытного мастера. Сегодня, когда смотришь эту ее работу, даже непонятно, как все не разглядели, что в жизни и творчестве Гурченко начался новый взлет, на этот раз уверенный, победный, решающий.

Тогда не разглядели. Не разглядят и теперь: фильм давно канул в Лету, его никто уже не увидит – ушел вместе с эпохой. Картина-невидимка, смытые водой следы гения на песке времени.

«Открытая книга» по роману Вениамина Каверина. Ее поставил на «Ленфильме» Владимир Фетин, и она даже тогда прошла незамеченной, почти без прессы и без зрительского ажиотажа. Были тому причины: огромный роман плохо втискивался в отведенный метраж, и сценаристы предложили построить картину как цепь ретроспекций, пересекающихся и перебивающих друг друга. Фильм стал компактней, но и без того сложная фабула окончательно перепуталась. Когда через несколько лет телевидение снова обратилось к «Открытой книге», подробнейшим образом «перечитав» его в многосерийной ленте, уже сама романная форма приковала зрителей к экранам, и телесериал заметили.

Сюжет – история доктора Власенковой, борьба за судьбу открытого ею крустазина – чудодейственного снадобья, подобного пенициллину. Эта история начиналась до революции и заканчивалась уже после войны, вобрав огромный отрезок времени. Понятно, кинофильм отсекал многие мотивы романа и концентрировался на схватке Власенковой и Крамова – директора НИИ, демагога и карьериста. Крамов сознавал свою посредственность и был озабочен только тем, чтобы никто его не обскакал, чтобы на этом фоне не обнаружилась полная его бездарность. Он и стал поперек дороги Власенковой, высмеяв ее «детское увлечение плесенью».

Власенкову играла Людмила Чурсина – слишком стандартно для того, чтобы образ запал в душу. Запомнился Крамов в умном и тактичном исполнении Владислава Стржельчика. Гурченко здесь была Глафирой. Глафира – второй главный женский образ фильма – тоже переходила из десятилетия в десятилетие, превращаясь из юной, морозно свежей купеческой дочки, в которую пылко влюблен молодой ученый Митя Львов, в деловитую супругу Крамова – «светскую львицу», вдохновительницу самых темных его помыслов.

Однажды предав любовь, променяв нищего, но талантливого Митю на банкирского сынка, она уже никогда не узнает, что такое счастье. И всегда будет завидовать тем, кто это счастье отвоевал – талантом, трудом, честностью. Она кружит вокруг Власенковой и братьев Львовых, подобно коршуну, то угрожающе пикируя, то растворяясь в пространстве, не в силах покинуть пепелище былых надежд. Ее мучит неправедность собственной жизни. Ей снятся похороны и тяжелый глазетовый гроб, роскошный, как и подобает жене крупного ученого. Она интригует и казнится, она меняет обличья. Словно это нехитрое актерство поможет ей стать другим человеком – и тогда эти недоступные ее пониманию люди примут ее как свою…

Когда все роли сыграны, а счастье и даже простое достоинство кажутся все такими же недосягаемыми, она бросается в пролет лестницы: «Яркого мне хотелось, необычного. Ну а что получилось? Моя жизнь – одна суета…»

В этом чуточку театральном, напоминающем хорошую старую пьесу фильме, с его диалогами, несущими благородный оттенок настоящей литературы, Гурченко впервые сыграла большую, в классических традициях роль, где уже очень ясно сформулировала особенности своего актерского метода.

Во времена общего увлечения «потоком жизни», где главное растворялось в необязательном, как бы увиденном случайно, Гурченко предложила броскую, до филигранности отточенную выразительность – так, чтобы никакая деталь не была лишней, никакая краска – посторонней и необязательной. Деталей и красок при этом – множество. Облик героини мерцает, он непостоянен, словно Глафира и впрямь «меняет маски», ищет в хороводе придуманных ею личин собственное обличье – настоящее.

Как ни странно, но, видимо, Гурченко и в этом характере угадала нечто себе близкое. Эта Глафира играет в жизни, как актриса на сцене. Она уже не знает, какова она настоящая. Мы говорили о том, что и сама Гурченко обратила свою жизнь целиком в лицедейство, не выходя из профессии ни на минуту. Это состояние эффектное, но, наверное, мучительное, иной раз граничащее с самоистязанием. Помните жутковатый опыт Фриды Кало, художницы до мозга костей: после неудачных родов она первым делом схватилась за кисть, сделав мертвого младенца своим натурщиком, – уникально трагическое мгновение требовало увековечения в искусстве. Ее упрекнут в бесчувствии – а это полное растворение личности в деле своей жизни: признак гения.

Гурченко в Глафире явила ряд удивительных превращений. В начале фильма она как прекрасное виденье: в элегантной шубке, таинственно утонув в пушистом воротнике, пушистой шапочке, пушистой муфточке, загадочно улыбаясь, неотразимая и недоступная.

Потом мы увидим ее женой Крамова – теперь это «роскошная женщина» в шелковом японском кимоно с огромными цветами. И весь этот дом под стать ей: и просторный, зовущий к неге диван, и пианино в завитушках и накидочках, и сама она в этих цветах и кудрях удивительно похожа на болонку.

Она уверена в себе, в своем вкусе, своей красоте, неотразимости, власти. Каждый изгиб тела тщательно продуман. Сейчас она считает, что жене ученого приличествует сдержанность светской львицы.

Маску сбрасывает, только оставшись одна. Перед зеркалом, очень довольная собою, своей очередной победой, удовлетворенно хлопает себя по животу, по бедрам, словно хочет убедиться, что она в форме, стройная и мускулистая, готовая к жизненным гонкам, как хорошая скаковая лошадь: дело сделано – пора дальше!