Лютый гость
Шрифт:
– И когда это у вас началось? Как он тебя уговаривал?
Вздохнув, Шорши отложил книгу:
– Придется мне, видать, тебя самого сейчас уговорить, тупая ты жердь!
– Но-но! – замахал руками Бродяга. – Шутки надо понимать!
На следующий день Вилли вновь отправился к доктору Шольцу.
Глава 6
Вилли рассказывает о своей матушке, несчастливом дне рождения и о том, что случилось дальше
В дверь старого, требующего капитального ремонта домика на краю Фильсхофена энергично задолбили. От стука в окнах задребезжали стекла, а со стены у замусоренного крылечка оторвался и разбился вдребезги о бетон пласт штукатурки. В темном от копоти оконце показалась чья-то взъерошенная голова,
– Открывай, сволочь! На этот раз я знаю, что ты дома! – прокатился по всему переулку сиплый старушечий крик. – Молоти, сынок, молоти в эту проклятую дверь, пока она не разлетится в щепы! А не откроют, так я полицию позову! Полицию, ясно тебе, гадина?!
Щуплый мужчинка, подбодренный мамашей, вновь принялся изо всех сил стучать в дверь, тяжело дыша и издавая слабенькое, похожее на кошачье, рычание.
Занавеску на окне вновь отдернули, звякнула щеколда, и створки распахнулись. Из темноты горницы испуганными глазами неопределенного цвета смотрела на пришедших запахнутая в пестрый домашний халат русоволосая женщина. Опасаясь нападения, хозяйка не спешила высунуться на улицу и взирала на нарушителей ее спокойствия из глубины комнаты.
– А, вот ты где, морда! – стоявшая до этого на обочине дороги полная пожилая женщина бросилась к окну, нещадно дергая при каждом шаге мальчонку лет шести, которого она мертвой хваткой держала за руку. – Это сколько ж я бегать-то за тобой могу, бессовестная? Ты что ж это, думала, что мы не сыщем тебя? Забирай своего ублюдка, морда, и сама набивай его прожорливое брюхо!
Последним мощным рывком старуха поддернула ребенка к окну, едва не ударив его о стену домишки, и отпустила. Худенький, почти тощий парнишка, с обликом которого никак не сочетались слова «прожорливое брюхо», молчал и не сопротивлялся. Он просто стоял там, где его оставили, и ждал. Тряпье, в которое он был одет, не могло защитить его тельце от октябрьского холода, а надетые на босу ногу старые дырявые башмаки насквозь промокли в придорожных лужах, по которым его тащила бабка, и чавкали при каждом шаге. Огромная лохматая шапка давно не мытых каштановых волос оттеняла бледность и худобу его лица, да и вообще был он какой-то несуразный: сутулый, дерганый и затравленный; ступни он ставил носками внутрь, а непропорционально длинным рукам не мог найти места. Должно быть, именно такое создание попалось на глаза Хансу Андерсену, перед тем как он создал историю о гадком утенке.
Избежав удара о стену, мальчишка замер в шаге от окна и опустил глаза: он не хотел смотреть ни на женщину в пестром халате, ни на беснующуюся за его спиной бабку. Та же тем временем не успокаивалась:
– Ну, чего ж ты не берешь своего ублюдка? Не лобызаешь, не прижимаешь к сердцу? Что, не к чему прижимать? Думаешь, сбагрила его старой дуре и умыла руки? Не выйдет, шалава! Сынок, да перестань ты уже долбить в эту дверь!
Маленький мужик, казалось, только теперь заметил, что мамаша уже вовсю беседует с хозяйкой и его беспрестанный долбеж мешает ей. Он прекратил стучать и отошел в тень, не желая вмешиваться.
Между тем хозяйка домишка подошла к окну вплотную и облокотилась, нагнувшись, на подоконник. В тот же миг позади нее что-то загремело и забурчало, и она, не оборачиваясь, резко ткнула туда локтем.
– Да погоди ты! – бросила она через плечо. – Тебе лишь бы пристраститься!
То, что бурчало и желало «пристраститься», отвалило. Женщина чуть прищурила глаза и смерила старуху, снова занявшую свой пост у обочины, насмешливым взглядом:
– Во-первых, не ублюдок, а ребенок, рожденный в законном браке, и тебе это известно, старая квашня! Во-вторых, я никому не позволю являться ко мне в дом и говорить со мной в таком тоне, так что заткни свою беззубую пасть! А в-третьих, если твой недоносок не сойдет сейчас с моего крыльца, то выйдет Барри и размажет уродца о стену. Тебе ясно?
Тут женщина передернулась, и последовал еще один тычок локтем назад.
– Барри, твою мать! – прошипела она, на этот раз обернувшись к атакующему. – Что на тебя нашло?
Бабка ухмыльнулась, по достоинству оценив сцену.
– О! Позорище! Пьянство и разврат, ничего больше! Правильно тебя отец из дома выгнал, шалаву! – и безо всякой паузы добавила: –
Ты мне за полгода денег должна за своего звереныша! У меня не богадельня!Но Перпетуя тоже умела скалиться и одарила бывшую жену сродного деверя ее матери самой издевательской из своих гримас.
– Может, тебе еще рыло вареньем намазать, старая? Мне прекрасно известно, как ты обращалась с ребенком, и впору жаловаться в полицию, а не деньги тебе платить! Убирайся отсюда вместе со своим сынком и не показывайся мне больше на глаза, не то мы с Барри осерчаем!
Бабка чуть не задохнулась от такой наглости. После всего, что она сделала для этого выродка, на нее еще и жаловаться будут?! Ей еще и на дверь указывать станут?! Утерев с жирного лица внезапно выступивший пот, она набрала было воздуху в грудь, чтобы покрыть распоясавшуюся сучку последними словами, но вдруг передумала, обмякла и сказала устало:
– Так забираешь пацаненка или полицию звать?
Окошко захлопнулось, и через минуту защелкали запоры входной двери. На крыльцо вышла, запахиваясь в халат и поеживаясь от холода, Перпетуя. За ее спиной мелькала лохматая башка подвыпившего Барри, который громко пыхтел и беспрестанно швыркал своим красным, пористым носом, стараясь набрать субстанции для полноценного харчка.
– Фу, Барри, не дыши на меня! – цыкнула на него сожительница и, вздохнув, повернулась ко все еще стоявшему у окна ребенку: – Привет, Вилли!
Мальчик чуть заметно кивнул, но ничего не сказал.
– Ты что, язык проглотил?
Снова молчание.
– Ну-ну… И вот так-то воспитала тебя старуха? Небось совсем никаких манер не привила?
Бабка на обочине громко фыркнула. Вилли Кай понурился еще больше и утер рукавом замызганной куртейки потекший вдруг от холода нос.
– Да-а, – протянула Перпетуя. – Вижу. Ну что ж, заходи, коль так… Будем из тебя человека делать!
Посторонившись, она пропустила мимо себя оробевшего мальчугана и привычно шлепнула по руке пытавшегося потрогать ее за задницу Барри.
– Где его вещи? – обратилась она к бабке.
– Чего?! Еще и вещи тебе подавай? Не многого ли ты хочешь? Когда отдашь деньги, бессовестная?
Но Перпетуя лишь махнула рукой, давая понять, что разговор окончен, вошла следом за сыном и сожителем в домишко и захлопнула дверь. Бабка чертыхнулась, но без злости: видимо, она и не рассчитывала на какую-то компенсацию. Повернулась к сыну:
– Пойдем отсюда, сынок! Хоть от выродка избавились, уже немало…
В этот день для Вилли началась новая жизнь. Его окружали теперь другие люди, он спал в другой постели и носил другие обноски, но был все так же несчастлив. Раздраженная внезапным появлением сына мать сразу же взялась за его «перевоспитание», заключавшееся, разумеется, в системе глупых требований и суровых наказаний за их невыполнение. Тонкий, режущий кожу ремешок бабки она заменила настоящими розгами – вымоченными в воде ивовыми прутьями, которых она заготовила целую связку. Розги эти лежали и висели по всему дому и даже в отсутствие матери являлись молчаливым напоминанием о ее суровом нраве. Перпетуя принадлежала теперь, по сути, к низшей прослойке общества, а люди эти, как известно, озлоблены на весь мир за свои неудачи и, чувствуя свою никчемность, измываются над теми, кто «под рукой».
Бывают семьи, где царят мир, любовь, взаимное уважение и поддержка, а бывает и наоборот: вся жизнь семьи проникнута ложью, лицемерием, глупой рисовкой перед соседями и ничем не оправданной жестокостью, именуемой воспитанием или, что еще хуже, привитием хороших манер. Детей в таких семьях с малых лет заставляют врать всем и вся, фальшивить и жить двойной-тройной жизнью, их учат, что надо «сказать тете Кларе, чтобы она не думала, что мы хуже их», или «приосаниться и не горбиться, а то люди подумают, что я тебя плохо воспитываю». Ни в школе, ни на улице дети эти не смеют рассказать правду – «не то я с тебя три шкуры спущу», а за случайно разлитый стакан воды слышат: «Ну, держись теперь, гаденыш!» Во главе такого семейства всегда стоит истеричная мамаша, в угоду которой все должны соблюдать установленные ею правила. На самом деле ее мало интересует, каким вырастет ее ребенок, – когда к совершеннолетнему возрасту он превратится в невротика, то будет просто забыт. Дети для нее становятся просто еще одним инструментом для достижения ее самоудовлетворения, как косметика, новое платье или щеголеватый полюбовник, из которых ее жизнь, как правило, и состоит.