Лютый гость
Шрифт:
К несчастью, Вилли произвела на свет именно такая мать. Если бы читатель нашел время и послушал украдкой под окном задрипанного домишки, о чем там говорят, то мог бы услышать примерно следующее:
«По башке я тебя бить не буду, и без того идиот, но по жопе-то розгой пройдусь! Пройду-усь, сказала, чтобы неповадно было! Жопа, она все стерпит!»
«Какого хрена ты здесь расселся? Тебе заняться больше нечем, выродок? У-у-у, рыло твое сопливое!»
«Барри, ты только посмотри на этого придурка! Всего неделя, как получил чистую рубашку, а уже пятно на рукаве! Ну ничего, я это свинство из него выбью!»
«Я вообще не понимаю, Барри, почему ты не занимаешься воспитанием этого маленького уродца? Врезал бы ему раз-другой хорошенько, вмиг бы он тебя зауважал!»
После таких слов, как правило, слышался
– Хочешь его потрогать, женушка? – говорил он обычно, подпуская в голос пьяной вкрадчивости.
– Перестань, Барри, сопляк видит!
– Да и хрен с ним, пусть видит! Ты ведь знаешь, что с похмелья у меня всегда чешется…
– О забор почеши, Барри! Ну, Барри, что ты делаешь? Барри, я кому сказала? Я кому… Ох, Барри…
После этого Вилли обычно слушал, как скрипит старая панцирная койка в маленькой комнате и как пыхтит мамочкин сожитель. Длилось это, как правило, недолго: через две-три минуты пыхтение завершалось победным рыком, и Перпетуя могла вновь заняться своими делами. Например, выпивкой.
Таким было логическое завершение карьеры светской львицы.
В маленьком материном домишке Вилли отвели каморку во втором этаже, смежную со спальней взрослых. Спальней этой, впрочем, мамаша и ее сожитель почти не пользовались: к вечеру Барри обычно так набирался, что был не в состоянии преодолеть двенадцать ступенек крутой лестницы и заваливался на топчан в кухне, оставленный еще предыдущими жильцами. Перпетуя, если не была так же пьяна, стягивала с его вонючих ног грязные изношенные ботинки и пристраивалась рядышком, изыскивая себе местечко то в изголовье сожителя, то под его благоухающей подмышкой. О том, чтобы оставить своего Барри внизу, а самой подняться наверх, она и думать не могла. В итоге ее спальня постепенно заполнилась всяким ненужным барахлом, начиная с грязного белья и заканчивая стеклянной тарой и банками из-под консервов. Во дворе, конечно, были мусорные баки, но и они были вечно переполнены, так что, когда кухонный стол заполнялся пустыми бутылками или ломился от объедков и прочего мусора, Барри набивал всем этим мешки и затаскивал их наверх, сваливая где попало. Таким образом, чтобы войти в свою комнату или выйти из нее, Вилли вынужден был пробираться сквозь завалы, начинающиеся уже в узком коридорчике, и наслаждаться доносящимся из бывшей материнской спальни «ароматом».
Со временем он привык к такой жизни. Перпетуя все реже бралась за розги – скорее от пресыщения, нежели из гуманности – и большей частью ограничивалась мокрым кухонным полотенцем да различной утварью наподобие поварешки или выбивалки для ковров (этот неизвестно откуда взявшийся предмет роскоши использовался исключительно для «воспитания» Вилли, поскольку никаких ковров в доме не было). Барри же и вовсе можно было не принимать в расчет – огромный, жирный и вечно находящийся в какой-нибудь стадии опьянения или похмелья, он был слишком неповоротлив и равнодушен, чтобы заниматься чьим-то там воспитанием. Он, конечно, нет-нет да и отвесит сопляку затрещину, от которой потом целый день голова гудит, но не со зла, а так… Нечего попадаться отчиму под руку!
Как и в доме у бабки, единственной отдушиной для мальчика оставались его сны. По-прежнему не мог он дождаться ночи, чтобы, забравшись под свое старенькое рваное одеяло, с легким головокружением погрузиться в зеленую, вкусно пахнущую свежескошенной травой, лесом и грибами пелену. Он вновь оказывался на зеленой лужайке на берегу Фильса, играл со своими старыми друзьями – олененком Лу и пернатыми щебетуньями – и ловил в речке блестящую верткую рыбу. Правда, уже
без папы. Как ни искал мальчик отца во сне, как ни звал его на берегу, Кристоф не появлялся. Наверное, ему стало неинтересно рыбачить с сыном и он ушел дальше… Еще дальше в пелену.Подумав так, Вилли испугался. Что значит – еще дальше? Разве есть это «дальше»? Разве не ограничивается хрупкий мирок его сна берегом Фильса, лужайкой, кусочком грибного леса и несколькими пчелиными ульями на соседском поле? Разумеется, он мог бы пойти вдоль реки, побежать в глубь леса, переплыть Фильс или перейти поле и взглянуть, что делается в крошечной деревеньке на другом его краю, но… зачем?
На этот простой вопрос у него не было ответа. Разве плохо ему здесь, в тепле и спокойствии? И не ждет ли его там что-то такое, с чем лучше не сталкиваться?
«Да, но ведь туда ушел папа… Ведь ушел?»
«Откуда тебе знать, куда он ушел? В конце концов, это просто сон и не выдумывай глупостей!»
Побеседовав сам с собой таким образом, Вилли впервые в жизни проснулся со страхом в душе. Когда он бодрствовал, то просто не задумывался о таких вещах, но сейчас…
Он встал с постели и подошел к окну. Сыро, промозгло, дождливо. Дорогу развезло, а окрестные луга, поля и даже кромка леса за Фильсом кажутся тускло-серыми и безрадостными. Разумеется, добрые соседи уже не раз намекали ему, что отец его – бандит и его посадили в тюрьму, а кое-кто обмолвился даже, что папу в тюрьме этой убили, но Вилли не верил сплетням. Мало ли что люди болтают! Да и какой папа бандит, об одной руке? Бандиты – он видел как-то в бабкиной газете – всегда в масках, с ножами и автоматами, они грабят банки и убивают ни за что кассирш и охранников. А папа, разве он такой? Он – добрый и хороший, у него колючая щетина на подбородке и веселые глаза, которыми он всегда так ласково смотрел на Вилли…
Да, но почему он тогда не приходит к нему? Почему с ними живет этот противный Барри, а папа даже не появляется, чтобы повидать сына? Почему мать никогда не говорит о нем, а в ответ на все вопросы сразу начинает кричать? Неужели соседи не врут и у Вилли больше нет отца?
Многое было ему непонятно, и пройдут годы, пока мальчик во всем разберется.
– Эй, Вилли, чертов пацан, ступай-ка сюда!
Зная, что нельзя заставлять мать ждать, парнишка опрометью бросился вниз по лестнице и через пару секунд уже стоял навытяжку перед грозно взиравшей на него Перпетуей. Нечесаная, бледная, в грязном халате она сидела за кухонным столом, подперев подбородок двумя руками, отчего были хорошо видны ее неухоженные, частично обкусанные ногти. Взгляд у женщины был мутный, в ресницах застряли желтые крошки засохшего гноя – по всему было видно, что она только что проснулась. Одним локтем она попала прямо в лужицу разлитого вчера на столе капустного рассола, халат сполз с бедра, обнажив ногу и свободную от трусов задницу до самой поясницы, но Перпетуя не замечала этого, погрузившись в похмельные страдания.
– Ну, явился? Продрал шары? – приветствовала она сына.
Вилли поспешно кивнул:
– Продрал, мама.
Женщина захохотала и потрепала отпрыска по лохматой голове.
– Правильно отвечаешь, молодец!
От матери разило чесноком и винным перегаром, от которого мальчишка чуть не задохнулся, но не посмел отшатнуться, чтобы не вызвать вспышку гнева алкоголички.
– А ты знаешь, какой сегодня день, Вилли?
Тот помотал головой. Откуда, мол, ему знать?
– Сегодня, сынок, твой день рождения и тебе исполнилось семь лет, представляешь?
Голос Перпетуи звучал пафосно и как-то неуместно-восторженно. Она смотрела на сына с гордостью, словно сумела сделать для него счастливым каждый день из этих семи лет и теперь радовалась этому. Видя пред собой это кривляющееся существо, Вилли вдруг с болью осознал, как мать опустилась, и ему стало жаль ее.
Это было странное чувство – смесь жалости и брезгливости. С одной стороны, он не смог бы отказаться от нее (слишком много времени провел он у бабки за мечтами о возвращении домой, чтобы так быстро разочароваться), с другой же, при мысли, что мать может расчувствоваться, обнять его и осыпать поцелуями, Вилли становилось тошно. В уголках рта Перпетуи засохла желтоватая слюна, на подбородке багровела полусорванная короста старой ссадины, а запах… Моется ли она вообще?