Лжедмитрий Второй, настоящий
Шрифт:
Тут несколько поляков прискакали к нашим, говоря, что казаки уже убежали. Тогда и мы стали отступать.
Те из нас, кто имел лучших лошадей, поскакали за казаками уговаривать их вернуться. Но они не внимали ничему и постыдно разбегались.
Царевич срубил некоторым головы, нагоняя их в сопровождении других поляков.
И восемнадцать миль мы скакали до самого Рыльска.
С нами поскакали и наши ксендзы. Несмотря на неопытность, они скакали во весь опор, рискуя упасть и разбиться.
Придя к Рыльску, мы отдыхали два дня.
Войско Борисово, подойдя к Рыльску, расположилось
Из Рыльска мы с царевичем снова перебрались в Путивль и уже во второй раз стали перестраивать войска.
По приказу царя Бориса его воеводы начали наказывать Камарницкую волость за помощь царевичу. Они послали туда свои войска и прислали туда еще много касимовских татар – 40 000.
Жестокость их наводит ужас. Они сажают женщин на раскаленные сковородки и на гвозди, а мужчин подвешивают за ноги на деревья. Татары продают женщин за полбутылки водки и за старое платье.
Лучшей услуги, чем эта, для нашего императора нельзя и придумать. В то время как он везде все бережет, Борисовы войска жгут и убивают. Все это трудно воспринимать и понимать. Перебежчики и слышать не хотят больше о своем царе Борисе. Несмотря на поражения, у наших войск все время растет уверенность, что царевич победит.
Теперь о других делах.
Казачий атаман Корела засел в Кромах. Борисово войско никак не может до него добраться. Корела накопал траншей, а его казаки – лучшие стрелки в мире из мушкетов и ружей. По двадцать, тридцать, пятьдесят человек они снимают у Мстиславского за день. Иногда у них на горе появляется пьяная голая женщина и пляшет и ругается на позор московскому войску. А из московского войска к ним на стрелах присылают письма про то, что происходит в русском лагере. Потому что многие не любят Бориса и не хотят ему служить.
Как всегда, после неудач от нас опять уходит часть шляхетства. Но в лагере поляков становится все больше и больше. И это несмотря на запрет нашего короля и сейма. Поистине, Русия – мистическая страна.
Боже, помилуй нас!
Отправляю письмо с уходящим отрядом.
Благоволение ко мне молодого императора очень велико. Все эти дни я был с ним рядом и нисколько в нем не разочаровался!
Преданный Вам – А. С.»
Поймали трех монахов, присланных Годуновым, с увещевательными письмами от самого Бориса и от патриарха Иова к горожанам и к путивльскому воеводе.
При пытке выяснилось, что у них есть яд, чтобы отравить царевича.
Монахов сдали их же собственные люди.
Рано утром, когда царевич занимался с отцами Лавицким и Чижевским географией, работая с плоскошариями, секретарь Дмитрия Станислав доложил, что к нему просится Богдан Сутупов.
– Что будем делать с монахами? – спросил он.
Дмитрий отпустил отцов иезуитов и сказал:
– Мало Борису один раз меня убить, ему еще хочется. Вот собака! Чего с ними делать: утопить или повесить! А лучше всего пристрелить.
– Верно, государь, – согласился Сутупов. – Только тут
один сюрпризик есть. Мы их обыскали как следует и вот что нашли в ботинках.Он протянул царевичу сильно потрепанную, вонючеватую бумагу. Дмитрий стал внимательно читать.
– Плохой почерк, – недовольно сказал он. – Долго разбирать надо.
– Мы разобрали, государь, – сказал Сутупов. – Кто-то хочет отсюда в Москву передать. Написано, что ты, Дмитрий Иванович, настоящий царевич. Что тебя в Путивле все признают – и русские люди, и поляки – и что воевать против тебя Богу неугодно.
– Хорошее письмо, – решил Бучинский. – Может, отпустить их с таким письмом?
– Может, отпустить… А может, не отпустить, – в растяжку сказал Дмитрий. – Давайте вместе подумаем. А что, если они это письмо сами для себя написали, чтобы жизнь свою спасти?
– Так что делать? – спросил Сутупов.
– Не мне тебя учить, Богдан, – сказал Дмитрий. – Но я бы и по другой причине их не отпускал. Этих отпустишь, завтра другие отравители придут. Царь, видишь ли, добрый, людей жалеет, а царю быть добрым нельзя. И не просто нельзя, а это ему очень опасно. Так меня в детстве учил один очень умный человек.
Он замолчал, но чувствовалось, что он сказал не все: «Подтверждать лишний раз, что я настоящий, – только сомнения сеять».
Потом он еще добавил:
– Страсть как я не люблю монахов. А интересно, как это они собирались меня отравить? И что за яд у них?
– Какой-то страшный яд, государь, как их старший говорит, – ответил Сутупов. – Кто хоть раз к нему прикоснется, всем телом так распухнет, что на девятый день лопнет.
– Не могли же они сами меня этим ядом угощать, – вслух задумался Дмитрий. – Значит, к кому-то шли.
– Вот что, Богдан, – велел он Сутупову, – пока ты все это не выяснишь, ко мне лучше не являйся.
Сутупов постарался на славу. Выяснилось, что двое из мелких бояр из Дмитриева окружения уже давно вели переписку с Годуновыми. И монахи шли именно к ним.
Дальше бояре взялись смешать яд с ладаном, которым священник должен был окуривать Дмитрия.
План был очень глубоко продуман, чувствовалась грамотная рука. Через девять дней никаких концов уже бы не осталось: ни царевича, ни священника, ни бояр, ни монахов. В живых был бы только старший монах, который этого яда не касался. И то неизвестно, как долго бы он прожил.
Когда путивльцы узнали об этом умысле, они попросили Дмитрия выдать им бояр. Получив согласие, они раздели бояр догола, вывели на площадь и, привязав к столбу, врытому в землю, расстреляли из луков и мушкетов.
К ужасу поляков из Дмитриева ополчения, два голых, залитых кровью тела долго белели на площади.
Судьба монахов осталась неясной. Расстреливать монахов власть опасалась.
Казимир Меховецкий все больше убеждался в правдивости слов своего приемыша Андрея Нагого. Да, это действительно реальный, а не фиктивный претендент на московский престол. И ясно было, что его тайна постепенно всплывет: ведь жива его мать, живы десятки слуг, его воспитывавших, живы родственники Афанасия Нагого.