М7
Шрифт:
Начнем с того, что инцидент вообще не был никем замечен.
Николай почуял вкус крови у себя во рту, солоноватый привкус растекся и по уголкам губ. Он не испытывал ни боли, ни страха, ни сожаления. Покорно лежал на снегу, раскинув руки, искал глазами Большую медведицу и Кассиопею, думал закурить, но что-то ему помешало - то ли природная лень, то ли сломанная ключица.
Когда Сабина выкручивала руль, она была счастлива. Детский восторг, эйфория от того, что она пересилила себя, нарушила запреты и позволила недозволенное. В душе ее играл «Сплин». «Скоро рассвет. Выхода нет. Ключ поверни, и полетели. Нужно писать в чью-то тетрадь... Кровью, как в Метрополитене... Выхода нет...» Когда они летели, скользили по индевелой трассе,
И, может, она бы написала чьей-то «кровью, как в Метрополитене». Но под рукой не было кисти.
В подобные моменты никто не задается вопросом, зачем он это делает. Делает и точка. Порыв. Видит Бог, она слишком долго хотела любви... и то, что она сейчас сделала, было наивысшей ее формой. Она не думала о родителях. Об отце, которого боготворила. О матери, которую не выносила, она даже ей не хотела сейчас причинять боль. Она просто ни о чем не думала. Поддалась порыву, страсти, настроению.
Сабина лежала головой на руле и улыбалась. Она потрогала приемник - тот даже поприветствовал ее шебуршанием радиоволн.
Ее подташнивало. Сабина знала, что они с Николаем не умрут, просто жаждала еще немного побыть с ним рядом. Наедине. Без посторонних взглядов и мнений.
Когда Сабина, разобрав еле слышную просьбу о сигаретах, потянулась за сумкой, она была уверена, что просто угостит его сигаретой - но снова порыв - Николай ее притянул, взяв за ледяную ладошку, подобно католическим литаниям, она произносила «прости» без пауз и выдохов, как вдруг замолчала и поцеловала Николая. «Я тебе кохаю» - вынудил Сабину повторить сказанное очередной порыв откровений. Быть может, Николай думал, что, целуя кого-то, не так больно умирать, он же не знал причину солоноватого привкуса крови во рту, да и какая разница - из-за пористой тучи выглянула Луна, осветив пунцовый румянец Сабины на фоне лавандово-синего неба. Она касалась его губ очень нежно и неловко - как будто пользуясь безвыходным положением - и, лишь почувствовав, что его язык медленно скользит по уголку ее губ, расслабилась. И даже перестала чувствовать боль. Теперь же все будет иначе. Теперь он в любом случае уйдет от Кати.
Так они целовались до того момента, когда случайная, залетная скорая из поселка Зеленый не остановилась возле них... И оба немного расстроились. Им бы еще хоть несколько минут... Момента и порыва. А не вездесущего разума, врачей и объяснений.
Утро освещало мрачным заревом серые дома возле метро «Площадь Ильича», но ярче всего тот дом на Рабочей улице, где снимали квартиру Кати и Николай, - он был выше соседних, по нему лучи скользили безвозвратно, оставаясь в глубине его квартир и человеческой жизни. Откуда-то издалека доносился перезвон колоколов Замоскворечья - с той далекой стороны Садового кольца, слышались нервные гудки машин с вечно стоящего в пробках шоссе Энтузиастов и дребезжание блендера в соседней квартире - как сложно в этой эклектической симфонии услышать собственное дыхание.
Каждый по-своему начинал это утро. Многие строили планы, одержимые мечтами о власти и покровительстве, проводили пальцами по открытым документам на рабочих столах, пытаясь оттереть капли кофе с монитора, и нервно щелкали шариковыми ручками в ожидании переговоров за ланчем, некоторые предавались сну. Еще реже любви.
Кати проснулась уже давно (хотя правильным будет заметить, что она не засыпала вовсе), часов в шесть утра, может, даже в пять. Она ловила каждый звук и всячески пыталась заклеймить его в воспоминаниях. Сегодня тот день, когда все станет иначе.
В голове крутился логический ряд из несвязных слов. Взаперти. Кандалы. Оказия. Замужем. Как окружающим казалось, вполне удачно. Он был ее мужем, она была его женой, и делали вид, что всецело принадлежали друг другу, но душа не палец, что можно заковать
в обручальное кольцо - она просочится и выберется сквозь все формальности и потребует свободы во имя любви. Кати знала, что больше так существовать нельзя, то, как складывалась ее жизнь, вряд ли было можно назвать жизнью. Просто день. Один, другой. Рутина. Какой-то кромешный ад. Без чувств. И без единой возможности их испытать.В этой принадлежности кому-то, кто этого никогда не оценит, Кати потерялась. Те вещи, что казались для нее важными, сразу отошли на второй план. Зачем? Зачем, спрашивается, чего-то добиваться - если она уже вытащила свой не слишком счастливый, но билет - она любима. Разве этого мало?
У Кати была стабильность и условная защищенность. А лезть на амбразуру, кому-то что-то доказывать и добиваться куска хлеба с икрой - это было в прошлом, и воспоминания о том, что было добыто и сделано, давно покрылись налетом новой повседневности, а оттого и вовсе потускнели. Кати знала себя. И знала себе цену. Собиралась бросить курить, родить двух белокурых девчонок и парня для продолжения фамилии и ближе к тридцати перебраться на север Франции чтобы вдали от шума автострад и вечной смены курсов валют предаваться женскому счастью. По крайней мере, она думала, что хотела именно этого. Пока не поняла, что все это не ее желания и мечты - а просто то, чего она хочет хотеть в угоду фарисейскому обществу.
Тем роковым утром Кати ничуть не изменила себе. В тишине мыслей она осмотрела кухню и потянулась к широкой стальной ручке холодильника. На улице было так мрачно, что свет от холодильника осветил кухню, вплоть до штор. Кати достала пакет с молоком, открыла его - понюхала (она делала это всегда, знала, что молоко свежее и купила она его вчера - но все равно нюхала), налила в пиалу, достала с полки овсянку и высыпала добрую горсть в молоко, заварила зеленый чай, несколько минут выбирая, какой именно сорт она хочет. Включила новости, увидев нелицеприятное кровавое месиво из криминальных хроник, переключила на канал «Культура» и, пролив несколько ложек овсянки с молоком на себя, принялась смотреть документальный фильм про Шаляпина.
Когда раздалась телефонная трель, она не стала брать трубку, а просто пошла в душ. Она не любила отвечать на вызовы тех, чье имя не было доподлинно известно. А на домашнем у них с Николаем не было определителя. О том, что мобильный разряжен и выключен, она не помнила.
Громко шумела вода. Чуть тише прозвенел домашний телефон. В третий раз. Мокрыми руками она взяла трубку, испытывая головную боль от докучливых звонков.
– Здравствуйте, инспектор ДПС. Мы увидели пропущенные звонки на телефоне. Кем вы приходитесь Николаю Владимировичу Р.?
– Женой. Кажется.
– Кати сама не знала, почему добавила эти слова.
– Тогда, как нам кажется, вам следует приехать в больницу. Его направили... Ко-о-оль, а куда его направили?.. В центральную балашихинскую. Телефон его в машине остался, поэтому и звоним по последним набранным номерам.
– Мне кажется, это какое-то недоразумение, - спокойно ответила Кати.
– Его машину я вижу из окон.
– Он не в своей машине оставил телефон. Но обстоятельства аварии, мы думаем, он сам расскажет.
– Где он попал в аварию?
– Двадцать третий километр. М7. Трасса «Москва–Волга». Недалеко от торгового центра, где клуб «МSeven» находится. В ста метрах оттуда слетели в кювет. «Скорая» забрала их в центральную больницу.
– Кого их?
– Его и женщину, которая была за рулем. Сабина Нигматулина. Оба живы, а машина под списание.
Николай был с женщиной. Кати вспомнила имя. Ситуацию. Причины. Она вспомнила, как один раз, пьяный, он признался, что виделся с этой Сабиной в Швейцарии, когда они с Кати только начинали встречаться - а он якобы уехал по работе к друзьям, к каким-то Мартину и Густаву. Еще какие-то глупые ситуации. На которые тогда, уверенная в честности Николая, Кати не обратила внимания.