Маэстро
Шрифт:
– И что именно в этом не так для тебя, Джузеппе?
Между бровями Верди появилась глубокая морщина.
– Если «Ломбардцы» добьются успеха, сравнимого с «Набукко», ты выйдешь на уровень где уже импресарио будут зависеть от твоих решений, а не наоборот, – вкрадчиво продолжил Теми, – Или можно запросто угробить все, что уже сделано, ради женщины, потерявшей положение в обществе, здоровье и честь…
Бум! Джузеппе прервал монолог Солеры ударом кулака по столу с такой силой, что стоявший на нем тончайший фарфор отозвался жалобным звоном на весь зал.
В кафе повисла тишина, посетители застыли с вилками в руках и с любопытством смотрели
Маэстро быстрым шагом направился прочь от кафе, однако, не пройдя и двадцати метров, остановился. Что-то держало его. Возможно, сколь мерзкая и несправедливая, столь же неоспоримая правота Солеры.
– Чтоб тебя… – прорычал Джузеппе себе под нос, тяжело дыша, и закрыл глаза.
Потрескивание фонаря, доносящийся издалека цокот копыт, ветер, играющий в арке соседнего дома, лавочник, ругающий за что-то жену, лай собак на ближайшей площади… Все слилось в кипящую бурю симфонии оркестрового тутти, которая буквально разрывала разум Верди на части. Внезапно звуки шарманки прорезали эту симфонию своим мелодичным потрескиванием, рассыпав гармонию ее аккордов на бессмысленный набор звуков.
Верди открыл глаза. Все звуки, кроме уличного органа, растворились в стенах домов. Старый шарманщик неторопливо шел по улице, крутя ручку инструмента, который позвякивая играл тему хора еврейских рабов из оперы «Набукко». Несколько человек следовали за ним, тихо подпевая слова из песни порабощенного народа.
Взгляд Джузеппе был прикован к органу. Шарманщик и его спутники медленно прошли мимо, повернули за угол и скрылись из вида.
Нет, маэстро был не готов. Он не готов запросто угробить все, что уже сделано. Джузеппе набрал полную грудь воздуха, медленно выдохнул и принял твердое решение двигаться дальше, закрыв дверь в воспоминания, несущие с собой боль.
Чарующий цветочный аромат, в котором хочется забыться навек, голос, прекрасней которого нет на Земле и золотое сияние солнца в ее разбросанных по подушке локонах – все это должно остаться в прошлом, как бы не было сейчас от этого мучительно грустно. Ничего. Джузеппе переживал и не такие потери.
Верди вернулся в кафе и сел обратно за стол напротив Темистокле.
– Мне нужен экстрим… как в романтике, так и в патриотизме, – спокойно проговорил он, всем своим видом показывая, что любой комментарий на предыдущую тему разговора будет излишним.
Мудрый Солера повел себя так, как будто их беседа о новой опере никогда не прерывалась.
– Соперничество двух мужчин, томящаяся в неволе любовь и еще одна песнь о желанной свободе нации? – уточнил он.
– Идеальное сочетание для любого состава аудитории, – пожал плечами Джузеппе и сделал глоток кофе.
– Тут не поспоришь, – хохотнул Солера.
Синьора Стреппони и Джузеппина сидели на скамейке под лучами весеннего солнца. Обе смотрели куда-то далеко перед собой в глубину неухоженного сада их загородного дома.
– Сколько? – спросила синьора Стреппони.
– Около трех месяцев, – ответила Джузеппина.
– Мерелли?
– Он обещал обеспечить нас всем необходимым.
Они молчали несколько минут, размышляя каждая о своем.
– Будем надеяться, что это мальчик, – глубоко вздохнув, нарушила тишину синьора Стреппони, – Женщины в
нашей семье, похоже, прокляты на то, чтобы разрушать свои жизни.Более не удостоив дочь какими-либо комментариями, синьора Стреппони встала и ушла в дом. Джузеппина еще долго неподвижно сидела, вдыхая прохладный воздух и пытаясь найти внутри себя хотя бы отголосок эмоций. Не было ни досады и разочарования по поводу утраченной творческой жизни, ни тревоги и беспокойства о гиблых прогнозах собственного будущего. Все заволокло дремотной, густой пеленой душного безразличия.
Шли недели, складывались в месяцы. Разросшиеся голые деревья неухоженного сада укрылись зеленой шалью летней листвы, та медленно пожелтела и начала жухнуть под тусклым осенним дождем. С момента возвращения в родной дом Джузеппины Стреппони прошло полгода.
Стоял теплый осенний день. Лужайку на заднем дворе домика Стреппони украшала идиллическая семейная картина. Синьора Стреппони сидела на скамейке, заплетая косы своей младшей дочери. Мари, плюхнувшись на землю рядом с матерью и прижавшись спиной к ее коленям, играла с плюшевым мишкой.
Саверио, тоже расположившись прямо на траве, мастерил из веточек игрушечный кораблик. За ним с упоением наблюдал рыжеволосый мальчик лет четырех, и трехлетняя девочка в простеньком лиловом платье. Сына и дочь Джузеппины звали Камилло и Пеппина.
Джузеппина сидела рядом на большой подушке. Живот у нее был огромный, но сама она выглядела исхудавшей. Великолепие и очарование испарились из ее черт. Глаза обрамляли темные круги, впалые щеки приобрели землистый оттенок. Опершись левой рукой на стоящий перед ней этюдник, с лицом, не выражавшим ничего, кроме апатии, она рисовала углем на большом листе плотного картона. На желтоватом бумажном полотне по велению ее руки проявлялся небрежный, но изящный набросок царившей на лужайке сцены: синьора Стреппони, Мари, Саверио, дети.
На мгновение Джузеппина замерла. Ее дыхание едва заметно участилось, Взмах руки, и в небе над поляной на эскизе появилась музыкальная нота. Потом другая, третья, четвертая… С каждой нарисованной нотой лицо Джузеппины все больше и больше погружалось в печаль и горечь.
Внезапно резкая, но пока несильная боль взяла ее живот в тугое кольцо. Сомнений быть не могло: у нее начались роды. Джузеппина взглянула на мать, и та все поняла без слов.
В вечер, когда Джузеппина в забытом богом захолустье корчилась от боли, пытаясь вытолкнуть из себя дитя, в величественном Ла Скала шел шестой спектакль второго сезона «Набукко». Эрминия Фреццолини, прекрасная двадцатипятилетняя уроженка Орвието, внешне чем-то напоминающая Джузеппину виртуозно исполняла Абигайль. Наряд, который в прошлом сезоне украшал синьорину Стреппони, теперь послушно облегал женственные формы новой блистательной солистки. Несравненное сопрано, непревзойденная красота. Зал был полностью во власти ее чар.
Мерелли с явным удовлетворением смотрел на сцену. Синьоре Мерелли рядом с ним было скучно. Кларина Маффеи наслаждалась представлением с выражением учительского одобрения на лице, а синьор Маффеи боролся со сном.
В переполненном восторженной публикой зале ария Абигайль и оркестр уходили в крещендо, а в домике окруженном полями, Джузеппина кричала все громче и громче. Крики уже не подчинялись ее воле.
– Давайте, дорогуша, помогите мне! Мне нужен один сильный толчок! – командовал доктор, сидя у изножья кровати и запустив руки под простыню, что прикрывала колени Джузеппины.