Маэстро

Джузеппе скорчил гримасу и промямлил, пародируя импресарио венецианского театра:

– «Переведен на все языки, он моден, как никто, и везде только о нем и говорят…»

– Встречное предложение у тебя есть? – нахмурился Теми.

– Встречного предложения у меня нет.

– А новый либреттист?

Верди лишь горестно вздохнул и покачал головой в ответ.

– Прости, что не могу поехать с тобой, – в голосе Теми звучало искреннее сожаление, – Я нужен им здесь.

– Это я сообразил, – безрадостно улыбнулся Джузеппе.

Какое-то время они молчали.

– Три года, – прервал паузу Верди, – Почему Мадзини говорил именно про три года?

Солера, казалось, поначалу хотел отшутиться, но взгляд друга его остановил. Теми вздохнул, его лицо стало серьезным.

– Время, отмеренное для того, чтобы семена проросли и зажгли всю землю Италии революцией, – сказал он.

– Революция? – сколь не был желаем и ожидаем этот ответ, услышав его, Джузеппе ощутил неприятный холодок внутри.

– В идеальной синхронности на территории каждой из разделенных провинций, – подтвердил Теми и, сделав паузу, добавил, – Ты не хочешь знать больше.

Верди понимающе усмехнулся. Знать больше действительно было опасно. После встречи с лидером движения сопротивления сколько ни пытался Джузеппе разузнать хоть что-то у друга о его тайной деятельности, добродушный и, казалось бы, всегда открытый Теми неизменно уходил от ответа.

С тех пор, как «Ломбардцы» сделали маэстро одной из негласных икон идеи освобождения, за его домом, как и за ним была установлена никем не скрываемая слежка, а с самим композитором было проведено еще несколько пренеприятнейших увещевательных бесед. Ощущение от происходящего складывалось жутковатое, и интерес Джузеппе к деталям преследуемой законом борьбы поутих.

Экипаж остановился. Каждый желал взглядом другому удачи.

– Будь осторожен, – тихо вместо прощания бросил Джузеппе.

Темистокле кивнул и молча вышел из кареты. Экипаж тронулся дальше. Джузеппе глубоко вздохнул, посмотрел на валявшуюся на сидении книгу и уже потянулся было, чтобы взять ее в руки, но передумал.

– Иди ты к черту, Кромвель! – выкрикнул он ни в чем не виноватой тесненной обложке и задумчиво уставился в окно. Настроения творить не было совсем.

И музыка, живущая внутри него, снова отказывалась работать по заказу. И мысли, занятые делами мирскими чересчур громко галдели в голове.

***

17-го апреля 1843 года Джузеппина Стреппони стояла за кулисами пармского театра Реджо, наблюдая за каватиной Захария, в ожидании своего выхода на сцену. Она не помнила, чтобы когда-то нервничала перед выступлением больше, но была счастлива, бесконечно счастлива.

Настал момент ее появления, Джузеппина сделала шаг навстречу зрителям и вернулась в тот единственный мир, к которому она чувствовала свою принадлежность, где все было родным и ничего – чуждым, где каждое мгновение пропитано волшебством и гармонией.

Когда несколько недель назад она дрожащими пальцами открывала неожиданно пришедшее письмо из театра Пармы, Джузеппина и представить себе не могла, что ей предложат петь Абигайль. Абигайль!

С того дня она проводила в саду с раннего утра до глубоко вечера, но на этот раз не выдергивала сорняки или подстригала кусты, а распевалась, и ветер в ветвях подпевал ее раскрывающемуся все ярче с каждым днем голосу.

А через две недели ранним весенним утром к дому за покосившимся забором подкатила карета. Дети плакали. Синьора Стреппони смотрела на Джузеппину взглядом, который давал понять, что она не ждет ничего хорошего от поездки дочери. Саверио, несказанно радуясь тому, что наконец видит живые эмоции на лице госпожи, помогал ей забраться в экипаж. Джузеппина была преисполнена благостными предвкушениями.

Представление прошло с большим успехом, благодарная публика вновь и вновь вызывала Джузеппину на сцену.

После спектакля дива сидела, опустив голову, у трюмо в своей гримерке и, опираясь локтями на стол, сжимала ладонями шею. Тихая, едва заметная, ноющая боль впервые за прошедшие полгода вновь появилась в ее груди. И это пугало.

Раздался стук. Она мгновенно подняла голову и выпрямила спину. На лице Джузеппины из эмоций осталась лишь дружелюбная улыбка.

– Да?

Дверь за ее спиной отворилась и Джузеппина увидела в зеркало, входящего в комнату Верди. В руках он держал огромный букет роз. Что-то вроде перевернутого отражения было в смене образов и в повороте судеб с их первой встречи. Джузеппина, безусловно все еще привлекала своей красотой, но ни в ее чертах, ни в наряде не осталось и намека на светское изящество и шик. Джузеппе же являл собой высокопоставленного, дорого одетого синьора из высшего света.

– Маэстро… – выдохнула Джузеппина.

Она обернулась, их глаза встретились, и оба они испытали такое родное и почти забытое тепло, растекающееся нежными волнами по телу до кончиков пальцев. Джузеппе улыбнулся.

– Разве я мог позволить себе это пропустить.

Глава 8

За три недели до встречи Джузеппе и Джузеппины в гримерке пармского театра Реджо маэстро сидел в гостиной своих шикарных апартаментов, наигрывал какую-то бессмыслицу, машинально перебирая клавиши рояля, и пребывал в отвратительном настроении. Причин на это было три.

Во-первых, сколь бы не вырос статус Верди, сколь не мог он себя, по крайней мере формально, считать независимым от импресарио Ла Скала, переговоры с последним все равно походили на игру кота с мышью. Загнанной в угол обреченной жертвой, разумеется, был Джузеппе.

Единственным, что маэстро мог предложить взамен на небольшую просьбу о помощи синьорине Стреппони, была новая постановка в Ла Скала, и он это понимал. По разумению Верди, прозорливому Мерелли уже давно очевидно, что композитор, мягко говоря, не настроен на дальнейшее сотрудничество. Значит импресарио должен воспринять сложившуюся ситуацию как единственную возможность получить еще один завидный контракт для театра.

Собственно, в этом ключе разговор и шел, пока Джузеппе не упомянул о том, что он не хотел бы, а он действительной не хотел, чтобы синьорина Стреппони знала о его участии в ее творческой судьбе. Да и вообще, было бы замечательно, если бы театр Реджо прислал приглашение, как бы опираясь исключительно на собственное решение. Того, что после этого беседа обретет терпкий привкус шантажа, маэстро не ожидал. Еще меньше он мог представить, что каким-то странным образом поддастся на вымогательства.

И вот теперь, перебирая белоснежные клавиши пальцами, он злился на себя и не понимал, как позволил Мерелли заморочить его настолько, чтобы контракт на оперу, которой суждено было блистать на сцене Ла Скала через два сезона, включал в себя не только эксклюзивное право театра на выбор сюжета, но и приоритетную возможность импресарио подбирать актерский состав. Думать о гонораре, на который маэстро позволил себе согласиться вообще не хотелось.

Во-вторых, буквально несколькими часами ранее Джузеппе именно в тот день получил развернутое письмо от Ла Фениче, в котором ему детально описывали преимущества выбора «Кромвеля» в качестве сюжета для грядущей премьеры. Плюнуть хотелось в каждую строчку этого словоблудия.