Маэстро

– Как, черт возьми, я пойму расходы на либретто, если у меня до сих пор нет ни либреттиста, ни сюжета?! – раздраженно вскричал Верди.

Джузеппина улыбнулась, она скучала по этому демонизму, который многие считали невыносимым, а ей он почему-то всегда казался очаровательным. Она отвлеклась от макияжа и посмотрела на маэстро.

– Ла Фениче согласовали дату премьеры, но не вышли с предложениями по сюжету?

– «Кромвель», – угрюмо буркнул Джузеппе.

– Гюго? – глаза Джузеппины наполнились искренним изумлением.

Верди кивнул.

– Но… – продолжала было Джузеппина, но запнулась.

– Я знаю.

– А Теми?

– По его собственным словам, венецианская сырость ему не по душе.

Оба глубоко задумались, их размышления прервал стук в дверь. На пороге появился Саверио.

– Пора, синьорина, – обменявшись приветственным кивком с маэстро, произнес он.

Через две четверти часа публика театра Реджо была уже полностью во власти чарующего сопрано синьорины Стреппони. Голос дивы обнимал нежным бархатом сердце каждого в зале. Одухотворенные лица зрителей застыли в восхищении. Она перевела глаза на ложу для особо важных гостей и встретила полный обожания взгляд маэстро. «Похоже, именно так и выглядит настоящее счастье» – мелькнуло в ее голове. Мелькнуло и померкло. Ненавистная ноющая боль опять слегка, как будто играя, надавила ей на грудь, угрожающе поднялась к горлу и отпустила. Если это и настоящее счастье, похоже, Джузеппине не было суждено долго им наслаждаться.

В пятницу синьорина Стреппони, конечно же, сопровождала маэстро Верди на прием к Джоаккино Россини. Пожалуй, о том, насколько в девятнадцатом веке был знаменит хозяин торжества лучше всех в далеких двадцатых годах того столетия написал Стендаль, пошутивший, что после смерти Наполеона нашелся еще один человек, о котором все время говорят повсюду от Вены до Калькутты.

Родился автор собиравших аншлаги по всему миру тридцати девяти опер, тридцати двух камерных произведений и четырнадцати альбомов вокально-инструментальных пьес, в бедной семье, угрюмой, непроглядно-серой зимой 1792 года на окраине провинциального городка Пезаро. Не имевшая шанса получить образование, но от природы обладавшая прекрасным сопрано мать и служивший городским трубачом отец окружили сына заботой, музыкой и мечтами о карьере оперного вокалиста.

Выступать со сцены мальчик начал лет с семи, отчасти из-за проявленных неординарных способностей, но во многом как следствие необходимости использовать все возможности для заработка. Отец, не скрывавший свои политические взгляды, поплатился за них годом в австрийской тюрьме, и маленький Джоаккино с матерью присоединились к бродячему театру, пытаясь хоть как-то выживать на скудные гонорары от сельских концертов.

Если маэстро Верди во многом был обязан своим успехом доброте и поддержке синьора Антонио, то для Джоаккино Россини покровителем и проводником стал некий Джузеппе Малерби, каноник в городке Луго, принадлежавший к одной из богатейших семей тех мест. Семейство Россини перебралось в Луго после воссоединения с отцом, маленькому Джоаккино было всего десять лет.

Священнослужитель, совершенно очарованный музыкальным талантом мальчика, учил его вокалу, игре на клавесине, нотной грамоте, познакомил будущего величайшего композитора с партитурами Гайдна, Моцарта и Бетховена. Результат не заставил себя ждать. К двенадцати годам Джоаккино уже были написаны шесть сонат для струнных, которые весьма благосклонно приняла местная публика. В четырнадцать он отправился в свой первый мини-тур в качестве дирижера.

В отличие от Джузеппе Верди, карьера Россини не знала ни трагедий, ни препятствий. Премьерная опера композитора состоялась в Венеции, когда маэстро едва исполнилось двадцать. После этого стремительный взлет его звезды было уже не остановить.

Балагур, гурман, любитель женщин. Он поражал современников не только легкостью отношения ко всему, что он делал, и всему, что происходило вокруг, но и непостижимой способностью совмещать полное отсутствие серьезности с глубиной взглядов и величественностью произведений.

Все давалось маэстро Россини с мистической непринужденностью. Своего «Севильского цирюльника», без преувеличения, возродившего жанр итальянской комической оперы и по сей день считающегося одной из величайших опер всех времен, композитор написал за двадцать дней. Невероятная творческая плодовитость и насыщенная общественная и культурная деятельность совершенно не мешали Россини вести бесшабашно разгульный образ жизни, что на удивление никогда не сказывалось ни на качестве его музыки, ни на грамотности, с которой он вел свои дела.

Ему рукоплескала стоя Венская опера, жал руку Бетховен, а когда он уезжал из австрийской столицы, толпа на улице провожала его карету аплодисментами. Он дирижировал своими операми в лондонском Королевском театре, и сам Георг IV, ставший преданнейшим поклонником Россини, частенько приглашал композитора на закрытые концерты в своем дворце. В Париже, где Россини провел не один год своей жизни, он получил звания генерального инспектора пения, композитора его величества и стал членом Совета по управлению королевскими музыкальными школами.

К тридцати семи годам имя великого Джоаккино Россини гремело на всю Европу, и именно тогда по доподлинно неизвестной до сих пор никому причине он сказал: «Хватит!». На пике славы композитор объявил о своем уходе из мира музыки. Новость, в которую не поверил никто, наделала шуму почти столько же, сколько сама французская революция. Маэстро пытались отговорить, подкупить, привести в чувство… чего только не пытались. Не получилось.

Композитор, взяв с собой верную спутницу жизни, отношения с которой были ничуть не меньшей темой для разговоров, чем его творчество, уехал в просторное поместье неподалеку от Пармы и больше музыки для театров никогда не писал. Также как и не путешествовал, и не давал концертов. Зато вел довольно активную образовательную и просветительскую деятельность, помогая юным талантам получить необходимые знания и найти свой путь в музыке.

Главным же увлечением маэстро стала кулинария. Надо сказать, это довольно пагубно год от года отражалось на его формах, но страсть ко вкусным блюдам была настолько велика, что бывший композитор мог проводить часами на кухне самостоятельно сочиняя новые рецепты.

Маэстро Россини был на пенсии уже четырнадцать лет, а его имя все еще оставалось в центре внимания музыкальной общественности. К общению с ним стремились все самые яркие творческие личности того времени. Дружбой с ним гордились, мнение его ценилось на вес золота. Критика воспринималась, как руководство к действию, а похвала – как лучшая награда.

Раз в год композитор собирал лучших представителей музыкального небосвода у себя в поместье, чтобы отметить, как он сам выражался, «еще один год его грешной старости». Попасть на это мероприятие мечтал, естественно, каждый музыкант от Вены до Калькутты.

Сегодня, как впрочем и каждый год, огромный обеденный зал был обставлен самым помпезным образом. Рассевшиеся за длинным столом гости наслаждались богатым обедом. Гомон застолья был намного громче, чем дозволительно для светской публики, зато в искренности веселья собравшихся сомневаться не приходилось. В углу комнаты играл скрипичный квартет, звуки которого периодически тонули во взрывах хохота и звоне бокалов.

Во главе стола сидел Джоаккино Россини. Высокий, упитанный, добродушный мужчина лет пятидесяти, производящий впечатление искренне довольного своей жизнью синьора. Небрежные каштановые локоны волос уже изрядно потрепала седина. На его немолодом лице между бровей не было морщины, зато от проницательных карих глаз тянулись к вискам паутинки, которые вместе с глубокими бороздками от носа к уголкам рта выдавали много и часто смеющегося человека. Верди расположился на почетном месте по правую руку от хозяина торжества.