Махмуд-канатоходец

У караванщиков поговорка сложилась: «Богатого купца узнаешь по товару, а хорошего человека по его делам».

Только три человека во всем караване говорили о себе. Их никто не спрашивает, а они рассказывают. Ну, раз говорят — не слушать невежливо. Слушают караванщики, но не очень-то верят. Каждый из них про себя говорит, что он самый умный, самый нужный.

«Что же,—думают караванщики,— ум — дело глубокое, может, и не сразу его приметишь, а насчет нужности так, видно, врут».

Ненужные люди. Караван на ночлег становится, а они споры между собой разводят. Люди кошмы расстилают, а они всё спорят. Дело к ночи, путники устали, а они шумят, спать не дают. Странные люди, и совсем по обличью разные. Один — длинный, худой, волосы и борода рыжие, другой — маленький, чернявый, с длинным носом, а третий — пузатый, краснощекий, с редкой бородой.

Однажды на рассвете, когда все спали, эти трое опять заспорили, такой шум подняли, что староста каравана не выдержал. Подошел он к ним и спросил:

— О чем вы спорите, почтенные путники? Почему вы всю дорогу людям отдыхать не даете? Слышим мы ваши разговоры, непонятны они нам. Расскажите, если не тайна это.

— Наконец-то! — радостно закричал Рыжий.— Наконец-то господь бог пробудил в этих невеждах жажду истины небесной. Дело в том,— гордо сказал он,— что я слуга настоящего бога — Христа и его наместника на земле — папы римского. Я утверждаю, что бог един и поклоняюсь матери божией!

Староста подумал, что матерей уважать хорошо, но зачем в такую рань на всю степь кричать про какого-то наместника. Если он слуга наместника, то наместник, наверное, за шум и прогнал его в пустыню.

Не успел староста каравана разобраться в этих словах, как Пузатый тонким голосом закричал:

— Врет он все и про папу, и про мать. Нет бога, кроме аллаха. Я это точно знаю. Я ученый эфенди. Я прочитал книг больше, чем они. Моя вера единственная. Этот про матерь божию лопочет, а какая у бога может быть мать? Бог не человек! — закричал он еще громче.— У него матери быть не может!

Что бог не человек,— это староста каравана понял уже давно, когда был еще простым погонщиком. Заблудился он однажды в пустыне, просил бога колодец ему указать. Плакал, пока слезы были, просил так, что всякий человек сжалился бы. А бог не сжалился. Так и умер бы он в песках от жажды, если бы добрые люди, что гнали баранов через степь, не спасли. Кто знает, может быть, и склонился бы староста на сторону Пузатого, но тот сказал:

— Мой бог для степных людей самый добрый. Его пророк Мухаммед всю жизнь в пустынях провел.

«Ну, уж это он врет»,— подумал староста и вспомнил, как умирал в степи, как умолял аллаха. Только он хотел рассказать об этом Толстопузому, как вмешался Носатый:

— Я слуга пресветлого Будды, я верю только Гаутаме-Сиддхартхе. Он говорит, что смысл жизни в отказе от нее, что блаженны только монахи, которые ничего не делают, а все прочие должны нас кормить.

— Насчет корма он правильно говорит,— подтвердили Рыжий и Пузатый.— А остальное все врет.

Буддийский монах закатил глаза и принялся ругать и обзывать лжецами и жуликами двух других божьих слуг. И такой все трое подняли крик, что весь караван собрался вокруг них.

Скоро уже вообще ничего нельзя было понять. Верблюды лениво смотрели на спорщиков и распускали слюни от удивления; когда крики монахов слились в невообразимый вой, заревели все ишаки.

Староста стоял в середине толпы и задумчиво чесал затылок. Вдруг кто-то тронул его за рукав.

— Солнце уже высоко,— сказал Махмуд-Пахлаван.— Пора двигаться дальше. Они спорят уже давно и будут спорить до тех пор, пока находятся глупцы, которые им верят.

— Поехали,— сказал староста.

Караван погрузился и двинулся в путь.

Мерно шагают верблюды, позвякивают колокольчики, семенят ушастые ишаки, светит жаркое солнце; идет и идет караван. А сзади все доносятся крики трех спорщиков, оставшихся у колодца. Далеко ушел караван, и с высокого холма в долине у колодца караванщики увидели трех монахов, машущих руками и доказывающих что-то друг другу.

— Скажи, о мудрый путник,— спросил староста Махмуда,— кто эти три странных человека?

— Мошенники! — ответил Махмуд.— Разве ты не слышал, как они врут?

— Конечно,— согласился староста.— Все они говорят, что они чьи-то слуги. Но какой хозяин станет держать таких бездельников и крикунов.

— Кто знает,— задумчиво сказал Махмуд.— Может быть, он такой же, как и его слуги, а скорее всего, ты прав: нет у них никакого хозяина.

Чем ближе подъезжал Махмуд к родному Хорезму, тем больше волновался. Чуяло ли сердце беду, или, вдыхая знакомые запахи степей, он сильнее тосковал по родине, но ему все казалось, что верблюды идут лениво, что привалы слишком длинны, а солнце слишком медленно движется по небосводу.

Когда до Хивы оставалось три дневных перехода, Махмуд не выдержал, распрощался с караванщиками и один уехал вперед. В первом же кочевье он обменял медлительного верблюда на быстроногого туркменского коня и поскакал по степи.

Возвращение

Для того, кто выполнил обет,

Никаких преград на свете нет!

Из стихов неизвестного поэта

Обычно караваны приходят в город вечером, когда солнце на западе уже окунулось в песок, а огромный караван с хорезмийцами пришел в Хиву за час до рассвета. Видно, люди отказались от последней ночевки и двигались без передышки с прошлого утра.

Никто не встречал усталых путников. Сонные стражники у городских ворот подняли тревогу, а пока начальники разбирались, что к чему, вся Хива уже вышла на крепостной вал и улицы были запружены толпами. Из уст в уста передавалась невероятная, радостная весть: вернулись те, кто больше сорока лет назад были захвачены монголами и проданы в дальние страны. Вернулись те, кого ждали и на чье возвращение уповали бесчисленные родственники и друзья, те, кого ждали долго и почти безнадежно.

Правда, не все вернулись после сорока лет. Многие погибли во время странствий или умерли на чужбине от старости и болезней. Зато вернулись их дети и внуки, так похожие на родителей, что хивинцы сразу узнавали своих.

В этот день ни в одном саду не оказалось ни одного цветка, потому что еще утром их раздарили вернувшимся мастерам.

В этот день над Хивой стояло ароматное облако, потому что в каждом доме готовили угощение.

В этот день в Хиве навсегда был нарушен запрет произносить имя Махмуда-Пахлавана, и, несмотря на то что Махмуд не пришел с караваном, все говорили только о нем, о его подвигах, о его благородстве, уме и храбрости.

В этот день ни один мулла не решался проклинать Махмуда, потому что за оскорбление шубника толпа горожан поколотила палками десяток самых наглых соглядатаев и содрала чалму с одного упрямого ишана.