Махтумкули

— Тогда поясните, ради чего посылаете в Кандагар джигитов? Чтобы они смиренно обивали пороги афганского шаха? Достойный пример самостоятельного решения судьбы!.. А стихи, в которых превозносится Ахмед-шах? Нурджан распевает их во всю глотку. Это тоже признак вашего достоинства? По-моему, это скорее напоминает случай, когда люди в нукеры к Ахмед-шаху навязываются… Нурждан! Ай Нурджан!..

К айвану [39] подбежал Нурджан, возившийся возле пылающих очагов:

39

Айван — открытая терраса.

— Что прикажете, бай-ага?

Бай выпятил свою седую бородку, едва прикрывающую круглый, словно мяч, подбородок.

— Давай-ка песню, которую ты прошлой ночью пел!.. Ну, те стихи, что Махтумкули сочинил в честь Ахмед-шаха!

Нурджан стоял в растерянности, посматривая то на Нурмамед-бая, то на Махтумкули. Махтумкули поощрительно улыбнулся:

— Не надо его заставлять, бай-ага. Я сам охотно повторю.

— Нет-нет, пусть Нурджан! — Бай в упор смотрел на молодого джигита. — Что стоишь? Онемел, что ли? Вчера громче ишака кричал, а сейчас язык проглотил? — все больше распалялся бай.

Нурджан собрался с духом:

О Ахмед-шах! Тебя восславить должен я! Ты славой до небес вознесся невозбранно! Друзья — бойцы твои, враги же — дичь твоя; Так выше поднимай венец Афганистана! Твой воин на Иран направить меч готов…

Нурмамед-бай не дал закончить стихотворение, скривил губы, засмеялся:

— Слышите? Вот вам честь и достоинство некоторых ревнителей самостоятельности! Если уверенности много, то зачем в нукеры в Ахмед-шаху навязываться!

А Махтумкули слушал злобные выпады вполуха и думал о другом: где достал это стихотворение Нурджан? Неужели Човдур-хан велел его переписать? Но когда он это успел сделать? И зачем?

Мысли мыслями, а Нурмамед-бая надо было осадить, чтобы не слишком умничал, не заносился, гонор свой не показывал непомерно. Ответить, как все было — просто. Но этого мало. Да и не станешь объяснять, что здесь — и безвыходное положение народа, и дипломатический ход Човдур-хана, и…

Поэт откровенно пожалел, что сочинил эти стихи. Как ни крути, не с лучшей стороны стихотворение показывает гокленов. Но вдруг оживился, многозначительно хмыкнул:

— Бывает такое, бай-ага, когда стихи пишут для того, чтобы, возвеличив кого-то непомерно кичливого, потом посмеяться над ним. Стихи — как сундук с двойным дном. Попросите то, что пел Нурджан, прочитать вам еще раз в более спокойной обстановке. Вдумайтесь — и может быть, скажете сочинившему их: "Молодец!" Для того, чтобы постичь истинный смысл услышанного, иной раз не только хороший слух нужен, но и соображающая голова.

Это прозвучало как пощечина. Пухлое лицо Нурмамед-бая побагровело, он запыхтел, будто на плечи его взвалили непосильную ношу.

— С большим уважением отношусь к твоему отцу — процедил он сквозь зубы, — иначе не стали бы мы слушать твое пустословие.

— Что ж, я не настаиваю, считайте, что разговор окончен.

Махтумкули попрощался с сидящими общим поклоном и вышел.

Нурмамед-бай вел себя слишком нахально и оскорбительно, слишком по-хозяйски непререкаемо, и это не нравилось Аннатувак-хану. Он переглянулся со своими сородичами, как бы безмолвно советуясь с ними, сказал:

— Об остальном договорим с правителем.

И направился к своему стану.

Все представители рода джафарбай немедля последовали за ним.

Нурмамед-бай ежился, словно ему в сапоги горящих углей насыпали. Он то краснел, то бледнел, не поднимая глаз на сидящих вокруг, то оттопыривая губы, то покусывая их. Наконец проворчал:

— Когда приедет правитель, времени для раздумий не останется!

И ворчание его было похоже на угрожающее рычание собаки из конуры. А в сущности он был прав — прийти к единому решению следовало заблаговременно. Но каким могло оказаться решение? И возможно ли было добиться единодушия?

* * *

Вернувшись в свой стан, Махтумкули едва лишь успел выпить пиалушку чаю, как заявился в какой-то искусственной приподнятости Нурджан. Понятно было, что чувствует он себя неловко из-за давешнего случая, но Махтумкули держался так, словно ничего и не произошло.

— А-а, Нурджан-хан!.. Молодец, что пришел.

— Да, пришел! — В голосе Нурджана был вызов. — Пришел, чтобы прочитать тебе оставшуюся часть стихотворения.

— Молодец, молодец… давай проходи, садись.

Нурджан сел, принял протянутую пиалу с чаем.

Махтумкули спросил:

— У кого переписал стихи?

— У Ата-муллы, — ответил Нурджан. — А где он достал, не знаю.

Махтумкули с улыбкой смотрел на Нурджана. Не было между ними той дружбы, которая связывала Махтумкули с Мяти, Шейдаи, Нуретдином, но общество Нурджана было приятно. Добродушный, веселый, скромный малый, неплохой бахши, он не имел врагов, как и его отец — постоянный караванбаши Бекназара Кривого, умный, покладистый и честный Тагандурды Мерген.

Махтумкули нравился несильный, но приятный голос Нурджана, нравилась манера декламировать стихи, восхищала редкая память парня, хотя поэт сталкивался с поистине феноменальной памятью — у того же Бабаджан-ахуна или у Нуры Казима.

Всего два года посещал Нурджан мекдеп своего односельчанина Ата-муллы, а читать и писать умел лучше многих грамотеев, по четыре и больше лет потевших в различных медресе. Почти все, что написал Махтумкули, он знал наизусть, Махтумкули был его кумиром, и это тоже не могло не способствовать хорошим отношениям между ними.

— Я пришел пригласить тебя на пиалу чая, — заявил он таким тоном, что нельзя было понять, всерьез говорит или дурачится.

Махтумкули, во всяком случае, ответил серьезно:

— Будем живы-здоровы, завтра пойдем пить чай к тебе. А сегодня чаевничать станем у этого костра. Возвращайся вечером со своим дутаром. Пусть и Анна-гиджакист приходит. Что-то невесело на душе, поддержать ее надо хорошей песней.

Нурджан собрался было настоять на своем, но Махтумкули предупреждающе поднял руку: не спорь, будет так, как я сказал.