Махтумкули

— Нет. Я лично от него ничего хорошего не жду.

— Зачем же тогда написал такое стихотворение?

Опять "зачем!" Так и слышится брюзгливый голос Нурмамед-бая!

— Скажите, высокочтимый правитель, вы в течение своей жизни никогда не делали ошибок?

— Я? — Правитель смотрит испытующе и недоверчиво, вопрос неожиданный, неизвестно, как на него следует ответить. И вдруг озарение: — Ты считаешь эти стихи ошибкой? — кивок в сторону листка бумаги.

— Да, — покорно соглашается Махтумкули. — Я потом понял, что это ошибка. По правде говоря, здесь понял, вчера, когда Нурмамед-бай обратил на это внимание. Он осудил меня публично. Правильно сделал. Он имеет право осуждать за неосмотрительность и торопливость. Посудите сами, разве можно воспевать человека, который только сел на престол, и совершенно неизвестно, каким он будет правителем, чем отличится перед народом. Это значит платить за несуществующий товар. — Махтумкули скорбно вздохнул, признавая свою вину. — Да-да, я совершил ошибку, я поторопился. Сперва надо убедиться в том, способен ли человек на престоле быть народным благодетелем, а уж потом желать ему долголетия и здоровья.

Махтумкули предполагал, чего ради пригласил его правитель. Ясно, что потребует поехать к Керим-хану, посоветует посвятить ему хвалебные стихи. Не без причины водь начал разговор со стихотворения в честь Ахмеда Дуррани. От Ахмеда Дуррани до Керим-хана — один шаг. И потому Махтумкули решил заблаговременно парировать удар, расчистить себе дорогу для отступления, потому в таком покаяннном тоне заговорил о своей ошибке.

Для правителя это было приятной неожиданностью, но он был опытный политик и не поверил поэту. Правда, сразу не сообразил, с какой стати тот юлит, какой подвох скрыт за его покаянием.

— Что ж, как говорится, одна вина это еще не гибель. Не стоит слишком расстраиваться из-за одного стихотворения. Самое главное, вы убедились в том, что Ахмед Дуррани не может быть покровителем туркмен. Не пойми вы этой истины, не было бы необходимости и в нашей нынешней беседе.

Голос правителя становился все мягче, все проникновеннее. Уже и следа не осталось от прежнего высокомерия, лицо источает сплошную благожелательность.

— Его величеству известно о ваших соплеменниках, необдуманно посланных в Кандагар. Среди них, кажется, были ваши братья, и они тоже попали в беду. Остается лишь сожалеть, что произошло это в Хорасане, где пока еще не признают его величества. Но пусть это вас не огорчает. Не сегодня-завтра и там положение изменится, мы предпримем необходимые меры для розысков попавших в беду и оказания им помощи…

Правитель говорил, а Махтумкули слушал его вполуха — разбередил чертов астрабадец сердечную рану. Абдулла, Мамедсапа, Човдур-хан… Живы ли? Где горе мыкают? В каком из семи поясов земли нашли себе пристанище?.. Знал правитель, где побольнее ковырнуть!

— Если вы отправитесь в Тегеран и лично расскажете его величеству о бедственном положении…

— Нет-нет! — поспешнее, чем можно было, прервал правителя Махтумкули. — Я не могу поехать в Тегеран!

Правитель сделал удивленные глаза:

— Почему не можете?

— Здоровье отца… Он болен… Если я уеду надолго… Нет-нет, не настаивайте. Будь у меня возможность поехать, я отправился бы на поиски братьев.

— Ладно, — согласился спокойно правитель, — пусть будет по-вашему. Сыновние чувства заслуживают уважения и признания. Тогда сделайте так: напишите приветственное послание для тех, кто поедет. Хорошо бы написать в стихах. — Он хотел сказать: "В таких же звучных, как послание Ахмеду Дуррани", — но воздержался. — Его величество любит поэзию и с большим уважением относится к поэтам. Он будет рад, когда услышит, как к нему обращается известный туркменский поэт.

Вот оно! Значит, предчувствие не обмануло. И зачем только надо было писать панегирик Ахмед-шаху!

Он стиснул зубы до боли, на челюстях вздулись желваки. Стоит ли затягивать ненужные словопрения, ходить вокруг да около? Не лучше ли одним махом положить всему конец?

— Нет, высокочтимый правитель, я не сумею написать предлагаемое вами послание.

— Причина отказа мне не ясна.

— Простите, но я вам уже объяснял. Сперва надо убедиться, способен ли на благодеяния владыка, а уж потом прославлять его.

— Такие шутки плохо кончаются! — вскипел астрабадец и быстро облизнул губы. — Пока я говорю по-хорошему. Но у нас имеются и средства принуждения!

Махтумкули видел, что правитель на пределе сдержанности. Достаточно совсем немного, чтобы он потерял власть над собой. Особого страха не ощущалось, и все же не слишком приятно чувствовать над собой топор, готовый обрушиться в любой миг. Попробовать смягчить положение? Сказать: "Хорошо, сделаю?" Или не вступать в конфликт с собственной совестью, даже если ты знаешь, что твое согласие — просто военная хитрость? Видимо, надо все-таки в любых условиях оставаться человеком.

— Я не шучу, высокочтимый правитель. Из-под палки я никогда не писал. И, надеюсь, не буду.

Казалось, астрабадец сейчас лопнет, как надутый бычий пузырь.

— Будешь писать! До вечера срок! Думай! Серьезно думай! А не одумаешься… — Он кликнул переводчика и приказал: — Убери этого отсюда! В свой шатер отведи. Бумагу дай ему и перо дай. Если до вечера ничего не сделает, прикажи в кандалы заковать по рукам и ногам!

Товарищи Махтумкули издали увидели, как он вышел из шатра правителя, замахали руками, показывая, что ждут. Но он, сопровождаемый переводчиком, скрылся в другом шатре. Переводчик распорядился насчет чая и стал взывать к благоразумию поэта. Увидел, что тот его не слушает, оставил на столе перо с бумагой и ушел. Махтумкули остался один.

Солнце поднялось в зенит. Те, что пришли с Махтумкули, продолжали сидеть на границе лагеря: ждали. Они видели, как он вышел, и часовой повел его за ближайший бугорок. Потом они вернулись обратно, Махтумкули скрылся в шатре, а нукер стал прохаживаться перед входом.

Нурджану надоело ждать.

— Пошли к правителю, друзья! — предложил он.

Два сарбаза скрестили перед ним ружья:

— Нельзя! Назар! Стрелять будем!

Слова были непонятны, но жесты и тон весьма недвусмысленны. Пришлось попятиться. Сарбазы смотрели усмехаясь.

Нурджан разозлился.

— Друзья! Идите и оповещайте всех, что Махтумкули взяли под стражу!

И помчался к дому Нурмамед-бая.

Остальные тоже побежали в разные стороны, крича: "Эй, люди!.. Махтумкули под стражей!.. Махтумкули в оковах!.." Стала быстро собираться голпа.

Нурмамед пил чай, подложив под локоть две подушки — чтобы помягче было. Ему не терпелось узнать, как закончился разговор правителя с Махтумкули, и он томился в ожидании, когда ворвался Нурджан и бросил в лицо обвинение, что это он, Нурмамед-бай, повинен в том, что Махтумкули взят под стражу и закован в кандалы.

Бай швырнул в дверь пиалу с недопитым чаем, заорал:

— Пошел вон, собачий сын!

Его даже холодным потом прошибло — всего можно было ожидать, но не такого рискованного поступка правителя. Он набросил на плечи халат и вышел.

Возле лагеря правителя кипела и гудела огромная толпа. Из общего гама вырывались проклятия, гневные возгласы. Толпу сдерживали сарбазы с ружьями наизготове. С минуты на минуту могло случиться непоправимое. Нурмамед-бай чуть ли не бегом поспешил туда, чтобы вмешаться и предупредить столкновение.