Махтумкули

Приземистый благообразный старик, тот, что уже пытался однажды перехватить инициативу у Нурмамед-бая, заключил, ритуально огладив лицо ладонями:

— Аминь!

Кто-то повторил его жест и возглас, кто-то промолчал. Правитель ожидал более определенного выражения согласия. Поведение старейшин вызвало гнев против строптивцев, не понимающих собственного блага. Но места для злобы на этом собрании не было, и правитель прикрыл ее в полуопущенных веках.

— Его величество оценит вашу преданность.

Он постарался сказать это мягко, но в голосе его непроизвольно прозвучало предупреждение и угроза.

21

Вечером Нурмамед-бай пригласил правителя в гости. Он был один, около дома несли охрану его сыновья. Он жаждал разговора наедине. Его желание разделял и астрабадец, прибывший лишь с одним переводчиком.

Беседа быстро вошла в русло. Бай стремился, в расчете на будущее, завоевать доверие высокого гостя, гость хотел узнать подробнее о положении и настроениях людей. Главное, что его интересовало, это силы, препятствующие распространению власти Керим-хана на весь Иран. Главную силу он знал: владыка Хорасана Шахрух. Остальные постепенно слабели, сдавали свои позиции, признавали владычество Керим-хана. А Шахрух держался крепко, наглел с каждым днем, чуть ли не считая себя шахом Ирана. Вот его-то и следовало отрезвить, урезонить, поставить на место.

Каким образом сделать это? Один из ближайших советников Керим-хана предложил столкнуть Шахруха с туркменами. Идея Керим-хану понравилась, и он поручил правителю Астрабада всесторонне изучить этот вопрос, прощупать туркменских старейшин, насколько воинственно они настроены. Естественно, на общем совете он не решился говорить об этом в открытую. Однако сейчас, наедине с Нурмамед-баем, в котором астрабадец видел явного единомышленника, можно было и пооткровенничать.

— Скажем, если завтра Керим-хан обратит острие своего меча против Шахруха, как думаете, поддержат его туркмены? Можно будет заверить Керим-хана, что он имеет возможность без опаски бросить на Хорасан одну-две тысячи всадников?

Нурмамед-бай задумался, переливая чай из чайника в пиалу и обратно. Немедленно ответить на такой вопрос было попросту невозможно — слишком он сложен и многогранен. Собственно, двух толкований быть не могло: речь шла о предоставлении Керим-хану вооруженных всадников. Заикнись об этом — степь превратится в потревоженное осиное гнездо. Очень хотелось Нурмамед-баю ответить на вопрос правителя утвердительно, но он понимал, что нельзя рубить сплеча.

— Считаю, что пока лучше этого вопроса не касаться. Вами был высказан мудрый совет — пусть быстрее направляют его величеству своих представителей, пусть просят: "Примите и нас в свое подданство". А стреноженного коня легче взнуздать.

Правитель взглянул на Нурмамед-бая оценивающе. У него создалось впечатление, что бай чего-то не договаривает. И он не ошибся. Собеседник начал обстоятельный рассказ о положении в туркменской степи, о разногласиях между старейшинами племен и родов. Навешал черных собак на Аннатувак-хана за его приверженность к России. Потом заговорил о гокленах и, по-своему трактуя события, выложил, как Карли-сердар направил своих представителей к Ахмеду Дуррани и что из этого вышло. Не преминул вспомнить, что Махтумкули написал в честь Ахмеда, стихи, которые иначе, как верноподданическими, не назовешь, и сунулся искать листок, где эти стихи записаны.

Астрабадец заинтересовался. Взял листок, полюбовался каллиграфическим почерком, прочитал, поднял брови.

— Сам Махтумкули писал это?

— Нет, наш мулла переписывал.

Правитель задумался, уставившись в пространство. Нурмамед-бай подсказал:

— Переманить бы надо… Его отец в народе пользуется славой чуть ли не пророка. Это много проучившийся, много знающий человек, И иомуды, и гоклены идут к нему за советом. Сын перенял славу отца. Все утверждают, что среди туркмен нет лучшего поэта, нежели Махтумкули. Если бы удалось его заставить написать стихотворение в честь Керим-хана, тогда и со старейшинами, и с народом говорить было бы легче. Но он на это не пойдет.

— Почему же?

— Потому… — Баю трудно давалось признание, — потому что он не доверяет Ирану, говорит: "Нет и не будет добра от кизылбашей".

— Что говорит, повторите?

— Говорит: "Нет и не будет добра от кизылбашей". — Нурмамед-бай выглядел так, будто произнес неприличное слово. — То, что он говорит, ваше высочество, язык не поворачивается повторять. Клянусь солью, у меня от этих слов язык цепенеет!

Гнев медленно, но упорно овладевал правителем. То, что иранцев презрительно именуют кизылбашами, было не в новость. Но почему-то сейчас это слово вызвало поток мутной ярости, приводило в бешенство. Вероятно, это была просто реакция на не совсем удавшийся совет и на то напряжение, которое владело правителем во время совета.

— Где он, этот Махтумкули?!

— Не знаю, ваша светлость, — опять Нурмамед-бай назвал правителя неподобающим титулом. — Карли-сердар, этот поспешил улизнуть. Махтумкули был среди его людей. Так что…

— Немедленно узнайте! — Правитель отбросил подушку, на которую опирался локтем. — Даже если он уехал, пошлите вдогонку. Завтра утром пусть будет здесь!

Нурмамед вскочил, будто возраст у него убавился. Правитель не на шутку собирается взяться за Махтумкули — и слава аллаху, давно пора проучить заносчивого и своевольного поэта.

Дав соответствующие указания нукерам, Нурмамед-бай вернулся в дом и осведомился, подавать ли еду.

Правитель молча кивнул — он был не в духе.

* * *

Лег он поздно, а встал рано, и все с тем же скверным настроением. Причина: все тот же совет. Если не кривить душой, результат его оказался совсем не таким, какой ожидался. Нурмамед-бай и его приближенные — этого мало. Остальные же либо говорили с опаской, невнятно, неопределенно, либо вообще помалкивали. Нет оснований хвастаться перед Керим-ханом успехом миссии.

Позавтракав, правитель приказал доставить Махтумкули в свой походный шатер — он жил в нем, а не в праздничной белой юрте возле минарета. Шатер стоял в центре луговины, превращенной в военный лагерь.

Махтумкули явился не один. Товарищи понимали, что неспроста вызвал его правитель Астрабада, и были преисполнены решимости не оставлять его одного. Однако в расположение лагеря их не пустили, сотник повел с собой только Махтумкули.

Правитель сидел и безвкусно дымил кальяном. Вид у него был высокомерный и надменный, смотрел так, будто впервые видел вошедшего, на почтительный поклон Махтумкули еле кивнул, указав мундштуком кальяна, куда сесть. Он решил обойтись без всякой дипломатии, показать этому туркмену, с кем разговаривает.

Мундштук кальяна указывает на листок со стихами.

— Твое стихотворение?

Вопрос задан по-фарсидски, переводчика нет, но Махтумкули понимает фарсидский язык. Он неспешно берет листок, пробегает его глазами, спокойно отвечает:

— Мое.

Правитель молчит. Идет усиленная работа мысли. И вдруг намерение принимает совершенно неожиданное направление.

— Я читал. Хорошие стихи. Почему сам не поехал с ними к Ахмеду Дуррани?

— Мой путь лежал в Хиву. В медресе.

— Та-ак… А от Ахмеда Дуррани, значит, многого ждешь?