Махтумкули

Черноусый сказал:

— Конечно, если вызывают, ехать придется. Только вы не слушайте советов Тачбахш-хана — это подлец из подлецов. Что касается меня, то я никогда не доверился бы кизылбашу.

— Не все кизылбаши одинаковы, сынок, — возразил ему Махтумкули. — Вот по соседству с вами трудится Махмуд-усса Разве он не такой обездоленный, как все бедняки? Разве он не проклинает свою жестокую судьбу? Он совсем не похож на лукавого Тачбахш-хана.

Черноусый недоверчиво покачал головой.

Помолчав, Махтумкули заговорил снова:

— Понятно, в Астрабад зовут не в гости. Но, как говорится, с голого и семерым халата не снять. Расскажу хакиму все, что думаю, а потом пусть делает со мной, что хочет.

— О нас тоже не забывайте, Махтумкули-ага! — сказал Анна. — Пока вы здесь, с нами обращаются по-человечески, но завтра, наверное, снова начнутся наши мучения… Сделайте что-нибудь для нас, Махтумкули-ага!

На него напустились:

— Как мальчишка разговариваешь!

— Что может сделать Махтумкули-ага?

— Войско, что ли, пришлет, чтобы тебя освободить?

— В нашей участи нам никто не поможет!

— Как знать, — сказал Махтумкули. — Человеку неведомо, откуда подует завтра ветер судьбы.

— Ай, никто не видел конца света! — черноусый парень тряхнул головой и взял дутар. — Отведем душу?

Махтумкули одобрительно улыбнулся.

— Верно, сынок, начинай, а мы поможем!

Закатив рукав, парень настроил дутар, цепко взялся за гриф, ударил по шелковым струнам. Тихий стон пролетел по комнате. За ним — второй, третий… Стонали маленькие души убитых детей, стонали обесчещенные девушки, стонали седобородые старцы, перебирая сухими пальцами черные четки пролетевших как вздох дней. Сама земля исходила стоном. Звуки лились потоком, и темнота ночи жадно глотала их.

Но вот дутарист сильнее ударил по струнам. И уже не стоном, а глухим рокотом гнева зазвучал дутар В сердцах слушателей его звуки отзывались то тревогой, то радостью близкой победы. Слышался им боевой зов сурная, топот копыт, звон сабельной стали. И загорелись глаза людей, распрямились согнутые усталостью спины, руки сжимались о кулаки.

Дутар умолк. Но долго еще в комнате витали грозные звуки, а люди молчали, думая каждый о своем…

— Хорошо играешь, сынок, — сказал Махтумкули. — Дайка и я помогу тебе!

Он подкрутил колышки, перестраивая инструмент. Тонкие пальцы чутко коснулись струн — и вот уже зажурчал серебристый говорок ручья, щелкнул соловей, прислушался и еще раз щелкнул. С кувшином на плече подошла к ручью прекрасная девушка и остановилась: она ждет возлюбленного. Ее руки нетерпеливо перебирают складки платья, в глазах ее — обещание райского блаженства. А вот и юноша — он бежит, он спешит на свидание, крылья вырастают за его спиной! Увидели они друг друга — и все тише поет дутар, не мешайте влюбленным…

Лица слушателей просветлели, губы их улыбаются, грудь дышит легко. Кажется, даже в тесном сарае стало просторнее.

Но снова ропщут струны — люди видят, как буйно колосится спелая пшеница, слышат радостные голоса детей, веселую перекличку жнецов. Скрипят по дороге груженные арбы кричат верблюды, недовольные тяжелой поклажей, а в бездонном небе звенят жаворонки и кажется, что это поет само небо.

Махтумкули устало опустил дутар на колени. Со всех сторон раздались восторженные голоса:

— Ай, спасибо, Махтумкули-ага!

— Пусть аллах дарует вам долгую жизнь!

— Тысячу лет вам, Махтумкули-ага!

И только черноусый молчал. А когда Махтумкули, отложив дутар, потянулся к чайнику, он поднял голову.

— Махтумкули-ага, — сказал парень таким тоном, что все невольно насторожились. — Спойте нам "Тоску по родине".

— Эти стихи не поются, сын мой, — сказал поэт.

Джигит настойчиво возразил:

— Мы их поем, Махтумкули-ага!

Махтумкули обвел взглядом сидящих и понял, что отказаться нельзя. Он хотел прочитать стихи тихо и ровно, но голос его с первых же строк зазвучал страстно:

В черный день одиночества сонные очи, Увядая, родную страну будут искать. В тесных клетках своих с полуночи. Соловьи только розу одну будут искать. Из-за родины принял я жребий скитаний, Тяжело мне, мой взор заблудился в тумане. Зарыдают ладьи о своем океане, Истлевая на суше, волну будут искать. Если кровь страстотерпцев прольется ручьями И душа задохнется под злыми руками, Беззаботные бабочки, рея роями, В чашах роз молодую весну будут искать. Стрелы гнет, тетиву обрывает изгнанье, И Фраги, и богач в золотом одеянье Перемену судьбы, как свое достоянье, У горчайшей разлуки в плену будут искать.

Комната снова погрузилась во тьму, но теперь она была зловещей, словно бы багряной от пожара.

Кто-то кашлянул.

У двери, смущенно переминаясь с ноги на ногу, стоял старый слуга.

— Простите… — сказал он, когда наступило молчание. — Фарук-хан приглашает вас, Махтумкули-ага, разделить с ним ужин!

Старый нукер долго не решался войти и стоял под дверью, слушая сначала звон дутара, потом стихи. Он понимал, что Махтумкули прощается с земляками: кого вызывает хаким, тот может и не вернуться…

— Фарук-хан просит вас… — повторил он.

— Я скоро вернусь, друзья! — сказал Махтумкули, надевая тельпек. — Мне надо поговорить с ханом и поблагодарить его за гостеприимство.

Фарук встретил Махтумкули во дворе, как встречают знатного и уважаемого гостя. Его задумчивое лицо сразу оживилось, большие выразительные глаза заблестели радостью.

Войдя в дом, Махтумкули протянул ему сверток.

— Возьми, Нурулла, на память от меня!

Фарук нетерпеливо развернул шелковый платок.

— Боже мой, — воскликнул он, — какая прекрасная ваза! Так это вы над ней трудились в мастерской Махмуда!

Он убежал, а Махтумкули с теплой грустью подумал: "Сколько в нем еще детской непосредственности, как откровенны его желания! Но какой тяжкой тиранией для людей может обернуться и эта наивность, и эта откровенность! Дай бог, чтобы этого не произошло!.."

* * *

Еще не рассвело, а Махтумкули уже укладывал хурджун, готовясь в дорогу. От бессонной ночи, проведенной в размышлениях, побаливала голова, ломило в пояснице. Мыслями он уже давно был в Астрабаде, сидел лицом к лицу с Ифтихар-ханом и высказывал ему все, что передумал и перечувствовал в последние годы.