Максим Горький

Среди прямых помощников Ленина хуже всего к Горькому относился Зиновьев. Он доходил даже до того, что отдавал распоряжения просматривать личную переписку писателя. Когда тот вмешивался в защиту того или иного заключенного, Зиновьев спешил вставить ему палки в колеса. Он возненавидел новую спутницу Горького, баронессу Марию Будберг, урожденную Закревскую, которую подозревал в том, что она работает иностранным агентом. Вот уже минуло некоторое время как Горький, которому должно было исполниться пятьдесят два года, «дружески» расстался с Марией Андреевой и связал свою жизнь с Марией Будберг, которую близкие называли Мурой, жизнерадостной, умной, предприимчивой дамой, свободно говорившей на французском, английском и немецком.

Вдова русского дипломата, двадцати семи лет, она жила с английским дипломатом и была арестована большевиками, затем отпущена. По выходе из тюрьмы она пыталась бежать за границу, но ею снова занялись чекисты. Горький добился ее освобождения и предложил ей поселиться у него, сначала как секретарше, а затем на положении полноправной хозяйки. По ее совету он все более воздерживался от всяческих политических выступлений. В речи по случаю пятидесятилетия Ленина, в 1920 году, он старательно избегал касаться трудностей, вставших перед нацией, зато живописал светлое будущее, которое готовил ей гениальный и неутомимый вождь: «Предо мной развертывается грандиозная картина земли, изящно ограненной трудом свободного человечества в гигантский изумруд. Все люди разумны, и каждому свойственно чувство личной ответственности за все творящееся им и вокруг него. Повсюду города-сады – вместилища величественных зданий, везде работают на человека покоренные и организованные его разумом силы природы, а сам он – наконец! – действительный властелин стихий».

В ожидании реализации этой грандиозной мечты страна погружалась во мрак, бесчинства и разруху. В 1920 году в России начался ужасный голод, и вскоре, констатировав поражение военного коммунизма, Ленин объявил новую экономическую политику, нэп, более умеренную. В то же самое время, в надежде получить помощь от западных капиталистических стран, советское правительство стало искать сближения с интеллигенцией, все же относившейся к новому режиму враждебно. По инициативе всемогущего Каменева Горький занялся формированием Всероссийского комитета помощи голодающим в целях борьбы с голодом и другими последствиями неурожая (кратко называемого «Помгол»). Успокоенные причастностью к комитету этого свободомыслящего писателя, в него вошли и некоторые интеллигенты, не разделявшие взглядов большевиков. Чтобы доказать, что перед лицом этого национального бедствия они ставят интересы несчастных превыше своих политических убеждений, президентом комитета они избрали самого Каменева. В начале машина работала гладко: составлялись программы действий, произносились речи, бросались призывы к мировой общественности. Горький одну за другой писал статьи для европейской и американской прессы во имя спасения от голода «родины Толстого, Достоевского, Павлова, Мусоргского, Глинки», по его собственному выражению. Он уже верил в возможность либеральной оттепели, которая придет на смену диктатуре пролетариата. Однако чекисты уже злобно следили за этим рассадником человеколюбия. Тайные агенты записывали любое высказывание членов комитета. Вдруг все члены комитета были брошены в тюрьмы, сосланы или высланы из России. Избежали этого лишь предводитель большевиков Каменев, президент комитета, да неприкосновенный Горький. Никогда больше советское руководство не предпримет попытки сотрудничества с интеллигенцией на равных условиях.

Разгром этой организации людей доброй воли поверг Горького в отчаяние. Некоторые винили его в том, что он привлек в комитет своих единомышленников, чтобы сдать их ЧК и тем самым уготовить им верную погибель. Он возмущенно отбивался от позорящих его имя нападок. Во время встречи в Кремле с Каменевым он сказал ему напрямик, что тот сделал из него провокатора и что такое с ним впервые.

В ноябре 1920 года в Петрограде с помпой встречали английского писателя Герберта Уэллса. Несмотря на голод, знаменитому гостю устроили роскошный банкет с колбасой на закуску и шоколадом на десерт. Напротив него сидел Горький, торжественный и радостно взволнованный. Поднимая свой бокал, писатель Амфитеатров, враждебно относившийся к Советам, обратился к Уэллсу с такими словами: «Вы, господин Уэллс, видите хорошо одетых людей в хорошем помещении. Это обманчиво… Но если все здесь скинут с себя верхние одежды, то вы, господин Уэллс, увидите грязное, давно не мытое, клочьями висящее белье!..» Разгневанный Горький тоже поднялся со своего места и заявил: «Мне кажется, что ламентации здесь неуместны». После чего забормотал, словно убеждая самого себя: «Революция непобедима. Она перестроит мир и людей…» [48]

48

Слонимский М. Л. Воспоминания.

На плохом счету у высокопоставленных руководителей страны, презираемый теми редкими либералами, которым удалось выжить после многочисленных чисток, Горький находился в положении, которое с каждым днем становилось все более и более отчаянным. Своей свободой он был обязан исключительно доброжелательному отношению Ленина. Последний с некоторого времени снова обрел надежду на будущее советской власти. После оглушительного успеха на всех фронтах белогвардейские армии Деникина, Юденича, Колчака и Врангеля, плохо поддерживаемые западными силами и не имеющие опоры на обширных просторах России, отступали. Тиски разжимались. Врангель отплыл в Турцию с остатками своего войска. Можно было снова думать о налаживании контактов с Европой. Чем не момент, чтобы отправить туда Горького посланцем правого дела? С одной стороны, избавились бы от неудобного трибуна, с другой – направили бы за границу писателя, который благодаря своему престижу смог бы пробудить у народов Западной Европы симпатию к молодой социалистической республике. Как раз и здоровье Горького расшаталось. Изнуренный бешеной активностью, он страдал ревматизмом, подагрой, барахлило сердце. Еще более прогрессировал туберкулез. Не в российской же разрухе и голоде надеяться получить уход, которого требовало его состояние. Однако, когда в 1921-м Ленин посоветовал ему уехать и по состоянию здоровья, и по политическим причинам, Горький сначала отклонил это предложение. Ленин в письме настаивал: «У Вас кровохарканье, и Вы не едете! Это ей-же-ей бессовестно и нерационально. В Европе в хорошем санатории будете и лечиться, и втрое больше дела делать… Уезжайте, вылечитесь. Не упрямьтесь, прошу Вас. Ваш Ленин». На этот раз Горький решил принять решение, вынесенное наверху. Но сначала он хотел заручиться тем, что его верная секретарша, баронесса Мария Будберг, Мура, будет подальше от длинных рук Зиновьева. Потому он попросил паспорт с выездной визой и для нее.

Покидая родную страну в конце 1921 года, он спрашивал себя с грустью, смешанной с любопытством, облегчением, смешанным с горечью, как долго продлится его новое изгнание. В первый раз он бежал от тирании царского режима, во второй – он козней своих друзей большевиков. Выходило так, что нет на земле уголка, где бы его пылкая, требовательная душа могла успокоиться. Неужели он не сможет согласиться ни с одним правительством в мире?

Глава 16 Новое изгнание

Влекла Горького Италия, со своим умеренным климатом и беспечными жителями, но итальянские власти запретили революционному писателю, личному другу Ленина, въезд в страну. Тогда он обратил свой взор на Германию, страну, в которой недавно была установлена демократия, обескровленную войной и хорошо расположенную к Советской России со времени заключения Брестского мира. Направился он в санаторий Шварцвальда. По распоряжению Ленина все расходы на проживание и лечение писателя оплачивались партией. «Отдыхайте и лечитесь получше», – писал ему Ленин. Горький отвечал: «Лечусь. Два часа в день лежу на воздухе, во всякую погоду, – здесь нашего брата не балуют: дождь – лежи! снег – тоже лежи! и смиренно лежим. Нас здесь 263 человека, один другого туберкулезнее. Жить – очень дорого».

После этого лечения он переехал в Берлин. Следующим летом он был уже в Герингсдорфе, модном курорте на Балтийском море. Там он жил в достаточно просторном доме и, как и в России, кишащем разношерстными гостями. Русская писательница Нина Берберова, побывав у него в июле 1922 года, отметила волнение, которое испытала, увидев этого «старика» (ему было пятьдесят четыре!), огромного, очень худого, с усталыми голубыми глазами и глухим, хриплым голосом. Все же она добавляет, что, несмотря на угрюмость внешнего облика, от него исходил природный шарм мудрого человека, не похожего на других и прожившего долгую жизнь, трудную и необыкновенную. В разговоре, очень свободном, Горький охотно критиковал непреклонность московских руководителей, суровость советской цензуры, хаос, царивший в Доме литераторов, но за этими резкими высказываниями сквозила ностальгия по родной стране.

Осенью 1922 года он покинул Герингсдорф, чтобы провести зиму в окрестностях Берлина, на вилле, которую он снял около вокзала, вблизи небольшого озера. Здесь он жил с сыном Максимом (Максом), его женой (Максим уже успел жениться) и Марией Будберг. По воскресеньям в доме принимали толпу гостей, среди которых часто бывала Мария Андреева, рыжая, стремительная, сильно надушенная, играющая своими кольцами и говорящая авторитетным тоном. Однако она упорно не желала появляться, когда Горький принимал свою первую жену, Екатерину Пешкову. Она приезжала прямиком из Кремля, вся пропитанная политикой. Нередко за столом собиралось два десятка человек. Баронесса Мария Будберг исполняла роль хозяйки дома. Высокая, крепко сложенная молодая женщина с голубыми глазами, матовой кожей, выдающимися скулами – так описал ее поэт Владимир Познер в своих «Воспоминаниях». Секретарша и подруга Горького, она, по мнению Нины Берберовой, вероятно, была не самой миловидной, но определенно самой умной из женщин Горького. Именно Мария Будберг разливала по тарелкам суп, всегда, непонятно почему, один и тот же суп с клецками. Во время беседы, шумной и непринужденной, Горький барабанил по краю стола, что было у него признаком плохого настроения. Затем высказывал свое мнение резким тоном. Спорить с ним было невозможно, как заметит Нина Берберова, убедить его было тем сложнее, что он имел удивительную способность не слышать то, что ему не нравилось. Он так хорошо пропускал ваши слова мимо ушей, что вам оставалось только замолчать. Иногда же он вставал, с искаженным лицом, красный от бешенства, и удалялся в свой кабинет, бросив на пороге, в качестве заключения: «Нет, это не так!» На этом дискуссия заканчивалась. [49]

49

Воспоминания Нины Берберовой были опубликованы в виде серии статей под заголовком «Три года с Горьким» в русской газете «Последние новости» в июне 1936 года. Цитируются Григорием Алексинским в книге «Максим Горький».

Молодой Владимир Познер, [50] придя к Горькому, был сражен почти мальчишеским весельем хозяина дома, его страстью составлять экспромтом эпиграммы, придумывать каламбуры, и легкостью, с которой он переходил от гнева к слезам. Слушая стихи, которые читал его гость, Горький вдруг расплакался. В извинение сказал, что так уж у него устроены глаза. И добавил, что радость волнует его до слез, а вот несчастье он переносит беззвучно.

В надежде примирить русских писателей в эмиграции с советскими писателями Горький основал в Берлине журнал «Беседа», в котором печатались помимо прочих Блок, Сологуб, Белый, Ремизов… Но, несмотря на все его старания, примирение оказалось невозможным. Слишком уж много расхождений во взглядах существовало между теми, кто покинул Россию, чтобы бежать от диктатуры пролетариата, и теми, кто предпочел остаться в стране. Журнал выходил нерегулярно. После шести выпущенных номеров редакция тихо закрылась.

50

Познер Владимир. Воспоминания о Горьком.

Видя перед собой этого перебежчика из коммунистического рая, который искал убежища в буржуйском аду, русские эмигранты не складывали оружия. В Париже, в газете «Журналь де деба» («Journal des d'ebats») 7 июня 1922 года Татьяна Алексинская опубликовала мстительную статью, на французском, обличая злобу и преступления Горького. «Этот последний, – писала она, – вошел в высшую администрацию тех же Советов, которые установили цензуру над прессой, задавили все газеты и журналы, не поддерживавшие большевиков. Какой пост занял Горький у большевиков? Стал главным развратителем интеллигенции. Был назначен коммунистами на должность „директора литературного отдела государственных изданий“. Он монополизировал в своих руках всю книгоиздательскую деятельность, стал главным распределителем субсидий голодающим писателям. Те, что выразили желание работать с ним, смогли выжить, другим не оставалось ничего, кроме как издохнуть с голоду. Но, к несчастью, это еще не все. Горький афишировал свою симпатию к большевикам в моменты, когда уже одно чувство человеческого достоинства должно было бы заставить его молчать. Когда юная революционерка, возмущенная тиранией большевиков, стреляла в Ленина, Горький пал к ногам диктатора, прислав телеграмму с выражениями рабского соболезнования. Когда в Петрограде молодой студент-социалист убил кровожадного Урицкого (бывшего агента охранки, перекинувшегося в милицию, на службу к коммунистам), большевики, чтобы отомстить за него, расстреляли той же ночью в петроградских тюрьмах пятнадцать сотен политических заключенных. Горький же после этого неслыханного преступления участвовал в собрании Петроградского Совета в числе членов президиума, рядом с профессиональным убийцей Зиновьевым, другим красным убийцей Зориным и прочими упырями, пьющими русскую кровь… Для нас, других русских, Горький – один из тех, кто морально и политически в ответе за огромные несчастья, которые принес нашей родине большевистский режим. Пройдут годы, но об этом не забудут никогда».