Малакай и я

— Тлахуиколе! — выкрикнул один из них. Но воин молчал. Кивнул остальным, приказывая уходить, но они отказались. — Тлахуиколе, — позвал снова тот же человек, но уже другим голосом, словно предупреждая.

Тлахуиколе ничего не говорил, не шевелился, потому его люди поспешили к цепям, пытаясь сдвинуть его силой, и ярость его обрушилась на них, на неповиновавшихся воинов Великого города.

— Беги домой, — сказала я Цитлали, убирая волосы с ее лица. Она плакала, так что я сжала ее руку как можно сильнее. — Беги!

Она обняла меня и затем убежала в заросли, и ее волосы — последнее, что я видела. Часть меня надеялась, что Цитлали обернется, и я смогу взглянуть на нее еще раз, но этого не случилось, потому мне оставалось только шептать ветру и надеяться, что он донесет ей мои слова.

— Живи долго. Живи достойно. Живи под солнцем, малышка-сестра.

— Бросьте его! — прокричал воин с желтыми, как у змеи, глазами, и все отступили, а воины из Великого города все прибывали.

Тлахуиколе стоял передо мной, а я смотрела, как все удаляются в заросли — к счастью, в сторону запада, а не востока, куда убежала Цитлали.

Когда я уже не видела их, то поднялась с земли и потянулась к нему.

— НЕТ! — голос Тлахуиколе был глубоким, резким, неестественным, словно он все это время сдерживался.

Мне не пришлось спрашивать, почему он заговорил или почему «нет» было его первым словом, потому что уже нашла ответ. Тронув шею в том месте, где, я думала, меня укусил жук, я обнаружила маленький дротик. Я смотрела на Тлахуиколе, пока вытаскивала дротик, который потом поднесла его к глазам, чтобы рассмотреть. Затем подняла взгляд и увидела ужас в глазах Тлахуиколе.

— Я в порядке... — успела я услышать его, как мир закружился. Зелень деревьев размылась, и свое собственное тело я уже не ощущала, как свое, когда все вернулось.

МАЛАКАЙ

— А-А-А!

С мучительным криком она выпрыгнула из кровати. Глаза широко раскрыты, тело тряслось, когда я обхватил ее.

— Эстер. — Я убрал локоны с ее лица, но она не переставала отрывисто заглатывать воздух. — Эстер, любимая, дыши. Просто продолжай дышать.

— Больно... БОЛЬНО! — кричала она, и из глаз потекли слезы.

— Нет. Ты здесь. — Я поцеловал ее покрытое испариной лицо. — Я здесь.

— Ты... Ты…

И она снова поникла в моих руках, а я не был уверен, выдохнуть мне или нет. Она страдала, а я не мог уберечь ее от этого. Я ничего не мог сделать, кроме как просто быть здесь. Так что я обнял ее и, удерживая, глубоко вздохнул.

— Я здесь. Ты здесь.

ЭСТЕР

4 мая 1518 — Теночтитлан, столица империи Ацтеков.

Кап.

Кап.

Кап.

Что это?

Я попыталась увернуться от воды, падающей мне на глаза, но даже когда отвернулась, она все равно капала.

— Тебе нужно проснуться.

И на звук его голоса я проснулась, мне пришлось протереть глаза, потому что им было больно, но не от света. Здесь едва ли был какой-то свет, мы были почти в полной темноте, и единственный источник света исходил от...

— Где мы? — спросила я, поднимаясь и усаживаясь на оленьей шкуре.

— Возле вашего Храма, — сказал он, отряхивая воду с рук и убирая в сторону чашу, чтобы повернуться ко мне и скрестить ноги, как скрестила свои и я.

— Храма? Только... — все еще в растерянности сказала я. Я ощущала слабость и усталость, медленно взглянув на него. Он протянул мне руку, и я дала ему свою.

— В этой жизни они зовут меня Тлахуиколе. — Он перевернул мою ладонь вверх и осмотрел ее. Мне не нравились мои руки, они были грязные, ногти поломаны, а кончики пальцев огрубели. Хотелось со стыдом убрать руки, но он не пустил. — Как они зовут тебя?

— Яретцы, — ответила я, когда он положил свою ладонь поверх моей. — Они зовут меня Яретцы. Почему ты разговариваешь, как... эм-м..

Другой рукой я потянулась к сердцу, казалось, словно его вырезали у меня из груди.

— В этой жизни твоя мать дала тебе хорошее имя, — сказал он тихо. — Яретцы, я всегда буду любить тебя.

— Тлахуиколе... что... что происходит? — спросила я, все крепче держа его за запястье.

— Акалан в гневе отравил тебя. Противоядие есть только у его народа, тарасков. Я бился, чтобы найти его, но его все равно не хватает, чтобы спасти тебя. Я только хотел поздороваться и попрощаться, — прошептал он, прижимая мою ладонь к своей груди. Он выбрал смерть, потому что умру и я. Для узника войны смерть означает принести себя в жертву, а для воина это значило сражаться до самой смерти.

Теперь я поняла, почему мы были около храма.

Почему так горело сердце.

Почему это снова было приветствие и прощание.

Я знала ответы на все свои вопросы.

— Тлахуиколе.

Пришел великий жрец, чтобы увести его от меня, и я не смела взглянуть на него.

И так как я знала все ответы на свои вопросы, мне нечего было сказать. Я боялась, что если открою рот, то будет лишь один крик вместо слов.

Потому я взяла его руку и тоже приложила ее к своему сердцу.

— Тлахуиколе, — позвали его опять.

— Мы встретимся снова, — сказал он мне, поднимаясь и убирая мою руку со своей груди.

— И та жизнь станет нашей последней, — проговорила я в темноту, пока они уводили его.

Я закашляла, и на моих губах показалась кровь. Вытирая со рта кровь, я снова легла на спину и произнесла:

— Наша следующая жизнь станет последней.

Мне было плевать, сколько раз я уже это говорила. Я повторила это уже бесконечное число раз, потому что это вселяло надежду. Мне нужна была надежда.

Хммммм...

Хммммм...

Хммммм...

Отталкиваясь от земли, я зашагала в сторону солнечного света, прикрывая глаза от ослепительной яркости. И только потом я увидела неясные очертания крыльев, пока само тело металось из стороны в сторону. Оно двигалось так быстро, что я могла слышать только звук, и это был звук, который способен произвести только колибри, и я стала смеяться, пока хватило сил. Я смеялась, пока не померкли свет и боль, и все, что осталось — это звук.