Мальчик на качелях
Шрифт:
– Только не думайте, что вам удалось меня переубедить.
Из турки вверх поднялась пышная коричневая пена.
– Готов. – Леонид Осипович осторожно перелил кофе в стаканы. – Пейте и расскажите заодно, зачем вам понадобился бывший взяточник Головня.
Я отхлебнул из стакана,
– У меня всего несколько вопросов. Вы знаете о смерти Вышемирского?
– Ах, вот оно что! – На его лице отразился непритворный интерес. – Да, сегодня в газете прочел некролог. Хотел завтра на похороны сходить, да передумал.
– Почему?
– Особой любви к
– Это почему же?
– Мог помочь, а не помог… Возможности у него были большие. Ходатайства там всякие, порука, общественный защитник. Мало ли… Его слово многого стоило. Да что вспоминать… Зла я на него не держу…
– Леонид Осипович, я побывал на кафедре. Там многие говорят о некоммуникабельности профессора, о его нелюдимости.
– Как вам сказать? Мне не приходилось быть с ним в неофициальной обстановке, вне работы, но вряд ли он был очень общительным человеком. Чего-то ему и вправду не хватало, мягкости, что ли. Или обаяния. Не знаю. Черствый он был, сухой.
– А ваши с ним отношения?
– Сугубо служебные. Это не значит, что плохие. Несколько раз мне приходилось обращаться к нему за помощью. И он помогал, где советом, где нужные материалы подбрасывал – у него богатая библиотека. А в общем, конечно, сухарь. Одержимый работой сухарь. Сознательно он это делал или само собой получилось, но между ним и остальными преподавателями существовала какая-то дистанция, граница, через которую никто не переходил. Особенно теплых отношений, насколько я знаю, он ни с кем не поддерживал.
– С сыном его не приходилось сталкиваться?
– Нет.
Допив свой кофе, Леонид Осипович спрятал стакан в ящик.
– Вы знаете, какую роль сыграл в вашем деле Сергей Сергеевич Черпаков?
– Конечно. Он написал на нас с Калашниковым в прокуратуру. Выступал свидетелем на суде.
– Излишне спрашивать, какие чувства вы к нему испытываете… – начал я, но он не дал мне досказать.
– Ни злобы, ни обиды. Я не испытываю к нему никаких чувств. Поступок его одобряю, но питать к нему особую нежность, согласитесь, с моей стороны было бы смешно.
– Вы с ним встречались после освобождения?
– Нет. И не хотел бы. Слышал краем уха, что он пишет диссертацию.
– А с Вышемирским?
– Тоже нет, – ответил Головня и добавил: – Люди у меня здесь не бывают, вниз я только по острой необходимости спускаюсь.
Мне не хотелось поощрять его к новым откровениям, и я поспешил задать следующий вопрос:
– Мне говорили о некой Клавдии Степановне. Вы не знаете, в каких отношениях состоял с ней Вышемирский?
– Слушайте их больше, сплетня это.
– Но вы помните эту женщину?
– Очень слабо. Собственно, она в то время только поступила на работу в институт. Помню, что одевалась строго, со вкусом, держалась независимо… Нет, больше ничего сказать не могу. И вообще: Вышемирский и женщины – понятия несовместимые. Все на кафедре знали, что он очень любил свою жену, а после ее смерти ничто, кроме работы, его не интересовало.
– Так ли?
Близко посаженные
глаза Леонида Осиповича заблестели от любопытства.– А что, есть другие данные? – Приняв мое молчание за положительный ответ, он воскликнул: – Ну и ну! Поистине: и на солнце есть пятна! Неужто…
– Других данных пока нет, – охладил я его пыл.
– А-а! – разочарованно протянул Головня. – Я-то думал! Если данных нет сейчас, то, я полагаю, их и не будет… Или вы думаете иначе?
– Я думаю: там видно будет.
– Тоже верно. – Он тут же потерял интерес к этой теме. По-моему, и ко мне тоже. – Жизнь преподносит и не такие сюрпризы.
Головня замолчал. Глаза его затуманились, взгляд устремился в густую темень за пределами площадки. Он будто забыл о моем присутствии, и только пальцы его медленно перебирали мятый шелковый галстук.
– Закончить карьеру на сторожевой вышке, – послышалось с шезлонга так тихо, что я сначала подумал, не ослышался ли. – Кто мог подумать! Касьянов заведует кафедрой. Малиновский в Москве науку двигает. Черпаков почти доктор наук… Мне бы сейчас как минимум кандидатом быть, лекции студентам читать, материал собирать для докторской, а я здесь… круглый год облака считаю… Ошибка, сплошная ошибка… Вся жизнь – ошибка…
– Еще не поздно, – негромко в тон ему сказал я.
– Не поздно? – автоматически переспросил Головня.
– Бросайте свою вышку, Леонид Осипович.
Он вздрогнул, посмотрел на меня, и губы его вытянулись в кривой улыбке:
– Бросать, говорите?! Да я работаю в двух местах. И заколачиваю не меньше вашего Черпакова! Один мой знакомый в трех местах работает по совместительству. Смотрителем подземных переходов. И получает, между прочим, больше двухсот! Или этого мало?!
– Ну, если для вас все дело в деньгах…
– А в чем? В престиже? В самовыражении? В гражданской активности и общественном долге? Да мне плевать на все это! Здесь я чувствую себя во сто крат счастливей и спокойней! Здесь я ни от кого не завишу!
– Концепция подземного человека?
– Какого человека? – не понял Головня.
– Вашего знакомого. Того, что работает сразу в трех переходах.
– А чем он хуже вас? – с обидой в голосе спросил Леонид Осипович.
– Просто интересно: он что, так и живет под землей?
– Неостроумно.
В это время снизу послышались голоса: на втором этаже бывшего пожарного депо начались занятия хорового кружка. После короткой паузы раздался высокий, чистый голос маленького певца:
Летите, голуби, летите,
Для вас нигде преграды нет…
Звуки плыли над землей, уносились вверх и растворялись в теплом неподвижном воздухе.
– Слышите! – Головня театрально взмахнул руками. – Слышите! Не хочу никаких споров! Свобода! Птичьи и детские голоса! Одиночество! Вот все, что мне нужно!
Он взъерошил волосы, отчего они разлетелись длинными путаными прядями, вскочил на ноги и взвыл, задрав голову к небу:
– Смысл, в чем смысл нашего бренного существования?.. Для чего мы пришли в этот мир?..